— Мам, а ты в детстве тоже мечтала рисовать?
Катя сидела за кухонным столом, сжимая в пальцах тонкую кисточку. На листе бумаги под её рукой оживала ветка сирени — лиловые мазки дрожали, будто стесняясь собственной неловкости.
— Мечтала, — улыбнулась Ольга, помешивая суп на плите. — Но в десять лет я передумала и решила, что стану учительницей. Чтобы детей учить, а не картины малевать.
— А потом что случилось?
Ольга потянулась за чайником, избегая взгляда дочери. Эти разговоры всегда были для неё как прогулка по тонкому льду — слишком много скрытого под ним: несбывшиеся планы, выбор, сделанный не сердцем, а головой.
— Жизнь, Катюша, как поезд — куда повезёт, там и выходишь.
Она взяла Катю из детдома, когда той было пять. До этого в её жизни было многое: врачи, развод, пустота в душе и советы подруг — «да брось ты, детей сейчас все усыновляют», «роди своего», «да кому ты нужна с чужим ребёнком». Она не хотела брать. Не из-за страха не справиться, а потому что не была уверена — хватит ли в ней любви? Но однажды в детдоме она увидела девочку, которая сидела в углу и рисовала на обоях. Катя подняла глаза — и Ольга поняла: вот она, её судьба. Через год девочка впервые назвала её мамой.
Теперь Кате одиннадцать. Она училась в обычной школе, где Ольга преподавала русский язык. Коллеги уважали её — «та самая Ольга Николаевна, которая девочку из детдома забрала». Но ей не нужны были комплименты. Главное, чтобы Катя никогда не чувствовала себя чужой.
— Ольга Николаевна, если хотите, чтобы Катя поступила в нашу гимназию, потребуются документы. В том числе свидетельство о рождении. — Женщина в приёмной гимназии смотрела строго, но без злобы. Очки на её носу блестели под люминесцентной лампой.
— Конечно, — кивнула Ольга, сдерживая дрожь в голосе. — Всё будет готово.
Она всё подготовила заранее. В документах не было ни слова о том, что Катя — не её кровная дочь. Не то чтобы это был секрет, но Ольга не хотела, чтобы прошлое девочки стало поводом для сплетен. Она знала, как дети умеют ранить.
Вечером они пекли шарлотку. Катя резала яблоки с серьёзностью хирурга — тонкие дольки падали в миску, а сахар она сыпала осторожно, будто боялась потревожить невидимый порядок вещей.
— Мам, а в новой школе есть кружок рисования?
— Есть. И театральный. И даже бассейн.
— А вдруг меня не возьмут?
Ольга посмотрела на дочь. Катя не поднимала глаз, но её пальцы замерли над яблочной горкой.
— Возьмут, лапочка. Я всё устрою.
Звонок раздался в субботу утром. Ольга вышла на балкон — в квартире казалось слишком душно. Голос в трубке был женский, глухой, будто пробивался сквозь толщу лет.
— Это вы, Ольга?.. Я… Катина мать.
Мир на секунду остановился. Ольга вцепилась в перила. Она заметила всё: пылинку на пальто, трещину в плитке, собственное дыхание, ставшее тяжёлым.
— Вам чего?
— Я… ничего не прошу. Просто хотела знать, как она. Можно я… хоть раз её увижу?
— Она вас не помнит, — Ольга говорила резче, чем хотела. — И у неё теперь другая жизнь. Не ломайте её.
— Я понимаю. Простите.
Гудки.
Когда Ольга вернулась в комнату, Катя стояла у двери. Девочка молчала, но глаза её горели насторожённостью, как у кошки, почуявшей чужого.
— Кто звонил?
— Ошиблись номером, — соврала Ольга, чувствуя, как ложь прилипает к нёбу. — Иди, завтрак стынет.
Через неделю Катя подралась в школе. Ольга сидела в кабинете завуча, пока дочь ждала в коридоре.
— Она ударила мальчика, — сказала завуч, поправляя очки. — Говорит, он её оскорбил.
— Чем? — Ольга сжала сумку.
— Лучше спросите у неё. Но, Ольга Николаевна, дети часто повторяют то, что слышат дома.
Катя сидела в коридоре, уткнувшись в паркет. Когда Ольга подошла, девочка подняла голову и прошептала:
— Он сказал, что у меня нет настоящей мамы. Что я подкидыш. И что… ты мне не родная.
— Кто ему это сказал?!
— Не знаю. Но он знал.
Ночью Ольга не спала. Она лежала, уставившись в потолок, и впервые поняла: её ложь — как трещина в стекле. Её почти не видно, но однажды оно разобьётся. Она вспоминала, как Катя впервые назвала её мамой, как они катались на коньках, как девочка плакала по ночам, пока не привыкла к новому дому. Ольга хотела уберечь её, но правда оказалась сильнее.
На следующий день та женщина позвонила снова. Её звали Светлана. Она попросила встречи. Ольга колебнулась, но что-то — усталость или интуиция — заставило её согласиться.
— Приходите. Только без сцен. И Кате ни слова.
Они встретились в парке у старых лип. Светлана оказалась моложе, чем Ольга думала — лет тридцать пять, с усталыми глазами и дрожащими руками.
— Я знаю, что не имею права… Но тогда я была одна. И боялась. Три года в центре реабилитации — я изменилась. Работаю, жильё есть. Но… она мне снится. Можно хоть раз увидеть?
— И что дальше? Сказать ей: «Здравствуй, я бросила тебя, а теперь передумала»? — фыркнула Ольга, хотя не хотела злости.
— Нет. Только увидеть.
Ольга молчала. Она смотрела на Светлану и видела не угрозу, а женщину, которая, как и она, несёт груз прошлого.
— Завтра. В четыре. У школы. Не подходите.
Катя шла домой, когда неожиданно спросила:
— Мам, а у меня была другая мама?
Ольга села на лавочку у подъезда. Сердце колотилось, но она взяла дочь за руку.
— Да, Катюша. Я хотела тебе рассказать, но боялась.
— Я не злюсь. Но теперь хоть знаю, почему некоторые дети говорят глупости.
— Хочешь, я всё объясню?
— Хочу.
Они просидели на лавочке час. Ольга говорила честно — без прикрас, но и без гнева. Катя молча слушала, теребя край куртки. ПотомНа следующий день, когда они шли мимо школы, Катя вдруг отпустила мамину руку, подошла к скамейке, где сидела Светлана, и сказала: “Я всё знаю, но моя мама — вот она”, а потом уверенно вернулась к Ольге, которая поняла, что самое страшное уже позади.