—
Жила-была в деревне Морозово бабушка Аграфена. Смотрела она на своего внука Васю и руки чесались — так и хотелось всыпать ему как следует, чтобы на всю жизнь запомнил бабкину строгость. Хотела так шлёпнуть, чтобы пятки загорелись, а у Васи появилось желание сунуть задницу в прорубь.
В окне она заметила, как Васька с другом Серегой — увальнем гоняют буханку хлеба, будто футбольный мяч. Один нёс её в рваной сумке, а второй ловко поддел ногой — и пошло-поехало.
Когда Аграфена разглядела, ЧТО они пинают, у неё в глазах потемнело. Хотела закричать, но голос застрял комом в горле. Выскочила на улицу, задыхаясь, словно рыба на берегу, и прошипела сквозь зубы:
— Да вы с ума сошли! Хлеб—то святое! Как вам не стыдно?!
Мальчишки остолбенели, увидев, как бабка опустилась на колени, подняла хлеб и заплакала. Потом, прижимая его к груди, поплелась домой, еле переставляя ноги.
Дома сын Николай сразу понял, что случилось, — хватило одного взгляда на грязную, измятую буханку. Молча снял ремень и вышел во двор. Аграфена слышала, как ревёт Васька, но впервые не бросилась его защищать.
Вечером внук, красный от слёз, забился на печь. А Николай, размахивая ремнём, объявил: отныне хлеба Василию не видать — ни к щам, ни к супу, ни к котлетам, которые он раньше уплетал по полной. Да ещё пригрозил сходить к родителям Сереги — увальня и рассказать, каких «замечательных» футболистов они воспитали.
Отец Сереги был трактористом — такому недолго и ремня всыпать. А уж дед-то, который в голодные годы за кражу буханки пять лет в лагерях отсидел, точно спуску не даст.
Аграфена всегда перед тем, как резать свежую краюху, крестила её, целовала, а потом уже, с улыбкой, начинала нарезать толстыми ломтями. В магазине хлеб она почти не брала — сама с невесткой пекла в печи. Духмяный, румяный, с хрустящей корочкой. Запах стоял по всей избе, будто сам дом дышит теплом и сытостью.
На следующий день Николай взял ту самую буханку и отправился к Серегиным.
— Вот ваш «мячик», — сказал он, положив хлеб на стол.
Серега сразу заёрзал, как уж на сковороде. Но дед Михалыч быстро приструнил его, ухватив за ухо.
— Этот хлеб будет есть Сергей, пока не проглотит до крошки, — объявил старик и отрезал огромный ломоть.
Васька тем временем даже не посмел подойти к хлебу — помнил отцовский запрет. Но ещё больше он помнил, как бабка плакала над выброшенной буханкой. Стыдно было до слёз.
Аграфена вела себя холодно. Раньше перед школой уговаривала: «Кушай, внучек!», а теперь просто ставила перед ним тарелку каши — и ни крошки хлеба.
А Серега в школе скрипел зубами от песка, чуть не плача, и умолял Васю помочь доесть «тот самый» хлеб. Но Васька только фыркнул:
— Сам дурак! Хватит с меня ремня!
Вечером он подошёл к бабке, обнял её, но Аграфена сидела, будто каменная. Говорил и про пятёрки, и про задачи — бесполезно. Тогда он разрыдался, опустился перед ней на колени и положил голову ей на руки.
Бабка подняла его лицо и посмотрела в глаза. Васька никогда не забудет этого взгляда — в нём была и боль, и обида, и бесконечная жалость.
— Запомни, внучек, — тихо сказала она. — В жизни есть вещи, через которые переступать нельзя. Это — обижать стариков, мучить беззащитных, предавать Родину, гневить Бога… и вот так обращаться с хлебом. В войну я мечтала просто наесться досыта. Люди за горбушку руки целовали… А вы его ногами!
Ваське хотелось провалиться сквозь землю.
Тут пришёл Серега. Он тоже рассказал, как дед ему «ноги намял», а потом долго объяснял, почему хлеб — это святое.
Оба мальчишки извинялись, а Аграфена, не выдержав, обняла их.
— Ладно уж… — вздохнула она и отрезала по ломтю свежего хлеба. — Только никому!
И, глядя, как они с жадностью едят, прошептала:
— Хлеб — всему голова.
—
