Урок на всю жизнь
Прасковья глядела на внука и так и хотелось дать ему подзатыльник, чтобы запомнил бабушкину руку на всю жизнь. Хотелось отшлёпать так, чтобы задница горела, и Петька побежал бы остужать её в проруби.
В окно она увидела, как Петька с Ванькой – ушастым гоняют буханку хлеба, будто мячик. Один нес её в сумке, но та порвалась, и хлеб упал в грязь. Другой же взял да и пнул его ногой. Так и пошло – пинали буханку, смеясь, будто играли в футбол.
Когда Прасковья разглядела, ЧТО они пинают, у неё дыхание перехватило. Хотела закричать, но голос застрял в горле. Выбежала на улицу, задыхаясь, как рыба, выброшенная на берег. Подбежала к внуку, шипя от ярости:
– Это же хлеб, святыня! Как вам не стыдно?!
Мальчишки оцепенели, увидев, как бабушка опустилась на колени, подняла хлеб и заплакала.
Плелась домой она медленно, прижимая буханку к груди, будто дитя.
Дома сын Фёдор, увидев её лицо, сразу всё понял – грязный, измятый хлеб говорил сам за себя. Молча снял ремень и вышел во двор. Прасковья слышала, как орет Петька, но не встала за него, как раньше.
Вскоре внук влетел в избу, весь красный, со слезами, и забился на печь. А Фёдор, потрясая ремнём, объявил:
– С сегодняшнего дня хлеба тебе не видать! Ни к щам, ни к супу, ни к котлетам, которые ты по семь штук уплетаешь. Ни молока, ни чая – всё без хлеба! А вечером сходим к родителям Ваньки – расскажем, какого «футболиста» они воспитали.
Отец Ваньки – комбайнёр, тот ему ноги-то поотбивает. А дед его и вовсе за буханку хлеба десять лет в лагерях отсидел – уж он-то внука проучит.
Прасковья всегда перед тем, как разрезать свежий каравай, крестила его, целовала и только потом, с улыбкой, нарезала толстыми ломтями. В магазине хлеб она почти не покупала – пекли сами, в русской печи. Душистый, румяный, он наполнял весь дом теплом и уютом. Запах стоял такой, что слюнки текли – так и хотелось отломить горбушку да с молоком съесть.
Фёдор не просто пригрозил – он взял ту самую буханку и отправился к соседям. Те как раз за стол ужинать садились. Увидев его с хлебом, Ванька заёрзал, как уж на сковородке. Но дед Митя сразу взялся за ухо.
Коротко объяснив суть, Фёдор показал им испачканный хлеб. Дед Митя ни слова не говоря, отрезал огромный ломоть и ткнул им в сторону внука:
– Вот. Пока не съест – другого хлеба не получит. Не говорю, что за день. Но пока весь не управит – даже крошки не увидит!
И тут же убрал со стола свежий хлеб, поставив перед Ванькой грязную буханку.
Петька наутро даже не посмотрел в сторону хлеба. Помнил отцовский запрет, да и бабушкины слёзы. Стыд жёг его сильнее ремня. Не знал, как подойти, как извиниться.
Прасковья будто не замечала его. Раньше уговаривала поесть перед школой, а теперь ставила молоко да кашу – и ни кусочка хлеба.
А Ванька в школу шёл, скрипя зубами от песка, чуть не плача. Умолял Петьку помочь доесть – тот только фыркнул:
– Да ну тебя, мне и своих синяков хватает!
Вечером Петька подошёл к бабушке, обнял её. Но та сидела, руки опущены, будто неживая. Внук и про пятёрки, и про задачи – молчит. Не выдержал он, заплакал, присел перед ней на пол, голову на колени положил.
Тогда Прасковья подняла его лицо своими шершавыми руками и посмотрела в глаза.
Этого взгляда Петька не забудет никогда. Боль, обида, разочарование – всё, как на ладони.
– Запомни, внучок, – тихо сказала она. – Есть вещи, через которые переступать нельзя. Не уважать родителей, мучить беззащитное животное, предавать Родину, гневить Бога… и топтать хлеб. Я в войну мечтала просто наесться досыта – не мякины, не лебеды, а настоящего хлеба. А вы его ногами! Встречают гостей хлебом-солью, а вы – пинком. В войну за горбушку руки целовали, а вы…
Петька готов был сквозь землю провалиться.
Тут как раз Ванька пришёл. Пристыженный, он рассказал, как дед ему ноги мыл, а потом долго объяснял, что такое хлеб и почему его берегут.
Оба мальчишки просили прощения.
Сердце бабушки растаяло. Подвела их к столу, отрезала по ломтю свежего хлеба и сказала:
– Ешьте. И помните – хлеб это святое. Он – всему голова.
