Городская пыль на рамке старого фото сделала образ молодой женщины в белом халате еще более призрачным. Где та Марина Никитина, что поверила в свое призвание лечить людей? Где благодарные пациенты и уважение коллег?
— Мам, опять за старым? — донесся голос дочки из прихожей. — Убери наконец эти снимки, хватит терзаться!
— Не твое дело, Оленька, — буркнула Марина Никитина, но руки задрожали. — Иди посуду помой лучше.
Ольга шагнула в комнату, села рядом на диван.
— Мама, сколько можно? Года прошли горы, а ты не отпускаешь. Об этом давно забыли все, кроме тебя.
— Забыли? — горькая усмешка скривила губы Марины Никитиной. — А Пелагея Семеновна помнит. Вчера в магазине встретила — отворачивается, будто не видит.
— Может, не заметила? Или очки забыла! Перестань себя корить, мам!
Марина Никитина поставила рамку, отвернулась к окну. За стеклом моросил осенний дождик, будто отражение ее уныния. А ведь раньше ей нравился дождь, верила, что он смывает скверну…
Все началось тридцать лет назад, когда Марина работала участковым в районной поликлинике. Энергичная, отзывчивая, она пропадала на работе сутками. Коллеги уважали, больные боготворили, заведующая ставила образцом.
В тот день записалась Прасковья Тихоновна Миронова, пожилая женщина, часто жаловавшаяся на сердце. Марина знала: бабушка одинока, детей нет, врач — ее единственное утешение.
— Доктор, родненькая, — причитала Прасковья Тихоновна, опускаясь на стул, — сердце колет так, всю ночь не спала, думала, конец.
— Давайте послушаем, — приложила Марина стетоскоп. Сердце стучало ритмично, сбоев не было.
— Прасковья Тихоновна, все нормально. Может, нервничали?
— Да куда там! Режет прямо кинжалом! — старушка схватилась за грудь. — Может, укольчик сделаете? В больничку направите? Так страшно одной!
За дверью уже толпилась очередь, время поджимало, а дома сынок с температурой ждал. Марина устало провела рукой по вискам.
— Вас обследовала тщательно. Сердце ровное, давление в норме. Примите валерьянку, хорошенько отдохните. Если хуже станет — скорую вызывайте.
— Но доктор…
— Простите, пациентов много. Всего доброго.
Старушка медленно поднялась, взглянула умоляюще, но врач уже вызывала следующего. Прасковья Тихоновна вздохнула и поплелась к выходу.
Марина тут же выбросила тот визит из головы. Дома болел сын, мужа задержали на службе, дел по горло. Назавтра снова прием, бумаги, сутолока.
А утром позвонили из скорой.
— Марина Никитина? Вчерашняя ваша Миронова Прасковья Тихоновна. Обширный инфаркт. Не довезли…
Трубка выпала из рук. Комната закачалась. Не может быть! Вчера же все было хорошо, сердце стучало четко…
— Мам, что такое? — испуганно спросил сынишка, игравший рядом.
— Ничего, солнышко, нет, — прошептала Марина, но слезы текли ручьями.
На работе история разлетелась мгновенно. В маленьком городке иначе не бывает. Заведующая вызвала Марину в кабинет.
— Что у вас там с Мироновой натворилось?
— Александра Федоровна, я ее осмотрела! Все в порядке было! Жалобы обычные, возрастные…
— Родня жалобу в минздрав подает. Утверждают, отказали в госпитализации.
— Какая родня? Она же одна жила!
— Обнаружилась племянница в области. Дама боевая, в прокуратуре служит. Марина, понимаю, врач вы толковый, но случай громкий. Придется отвечать.
Разбирательство тянулось месяцами. Марину дергали комиссии, требовали объяснений, штудировали медкарту. Коллеги сначала держали спину, но постепенно стали сторониться. В больнице шептались за спиной.
— Слышала, у Никитиной лицензию отнимут, — судачила медсестра Анфиса Ильинична. — Прасковью-то Тихоновну из кабинета прогнала.
— Да неужто! — возмущалась сослуживица. — Марина же внимательнейшая!
— Как же неужто! Пелагея Семеновна рассказывала, она в очереди сидела. Слышала, как старушка укола просила, а Марина отказала.
Слухи обрастали дикими подробностями: будто пьяной на прием пришла, будто нахамила, будто вообще не осмот
Но когда Марина Никитина встретила Пелагею Семеновну на лестнице поликлиники спустя годы, старая медсестра вдруг отвернулась и глухо пробормотала: “Случайный был удар, Марь, даже опытный врач не почуял бы”, и эти неожиданные слова заронили в ее израненную душу первый крошечный росток прощения, будто узкая щель в стене тюрьмы, куда наконец пробился луч солнца.