Старушка с узелком в руках приготовилась к одиночеству… но впереди её ждало не предательство, а счастье
Старость — это когда жизнь, вместо того чтобы баловать, начинает бить под дых. Особенно если ты уже всё отдала, а в ответ — тишина. Ощущение, что ты лишняя, как треснутая чашка, которую вот-вот вынесут на помойку. И Полина Семёновна была уверена: её час пробил.
В тот день она сидела в своей комнатке, слушала, как на кухне гремит кастрюлями невестка Светлана, и вспоминала. О сыне Мише, которого забрала болезнь три года назад. О внуке Илюше, укатившем в Москву на заработки и забывшем бабушкины пироги. О себе — будто о старой гармошке, которую уже никто не берёт в руки. Она знала: быть обузой — хуже, чем простудиться в ноябре. И потому не удивилась, когда Света вошла с лицом, как у строгой учительницы перед контрольной:
— Полина Семёновна, собирайтесь. Отвезу вас в одно место. Думаю, вам там понравится.
Сердце старушки ёкнуло, будто наступила на грабли. Пальцы вцепились в подлокотники кресла.
— Куда? — прохрипела она, словно глотнула кипятка.
— Увидите, — ответила Светлана, глядя куда-то мимо.
Этого было достаточно. Полина Семёновна видела такие сцены в сериалах — сначала вздохи, потом шёпот за дверью, а потом… «пансионат», где стариков кормят кашей без масла. Где вечно пахнет лекарствами и безысходностью. Где никто не спросит: «Бабушка, как спалось?»
После смерти Миши она продала свою хрущёвку — все деньги ушли на врачей, лекарства и бессонные ночи у больничной койки. Когда его не стало, она осталась как береза в поле — одна да и только. Светлана пустила её пожить у себя, хоть их отношения всегда напоминали лёд и пламень. Но внучка Анечка — её радость, её искорка — обнимала бабушку так, что сердце оттаивало, как мороженое на солнце.
— Можно мне попрощаться с Анечкой? — тихо спросила Полина Семёновна, теребя краечек платка.
— Конечно, — кивнула Светлана. — Только побыстрее.
Собралась она за пять минут. Вещей — кот наплакал. Всё своё добро уместилось в потрёпанный узелок, как в детстве — когда ездила к бабушке в деревню. У двери задержалась на секунду, потрогала стену ладонью — будто прощалась с прошлым. Потом заковыляла за невесткой. Медленно, как улитка под дождём.
Всю дорогу Полина Семёновна смотрела в окно, но не видела ни улиц, ни машин — только размытые пятна. Ехала, будто на расстрел, и думала: «И чего Света ждала так долго? Всё равно ведь конец один…»
— Приехали, — сказала невестка.
Старушка подняла глаза. И обомлела. Вокруг — будто с открытки: сосны до неба, речка с перекатами, а вдали — холмы, как спинки дремлющих котиков. Никаких заборов, домов престарелых или строгих табличек «Не шуметь». Только аккуратный домик, словно сошедший со страницы сказки про избушку на курьих ножках.
— Это… что? — выдавила Полина Семёновна, путая слова.
Светлана потупилась, потом глубоко вздохнула:
— Миша рассказывал, как вы мечтали о даче у леса. Я продала старую квартиру, купила этот дом. Теперь будем жить здесь вместе. Анечке — отдельная квартирка в городе, пусть учится самостоятельности. А вы… — тут голос невестки дрогнул, — вы будете счастливы. Простите, что не сказала сразу — хотела сделать сюрприз.
Полина Семёновна онемела. В руках сжимала узелок, будто это последняя ниточка к прошлой жизни. Потом слёзы — тёплые, незлые, как первые капли летнего дождя.
— Прости меня, Светочка… За ворчание, за упрёки, — прошептала она, обнимая невестку так, будто та была родной дочерью.
— Да ладно вам, — улыбнулась та. — Теперь у нас всё по-новому.
И они стояли посреди двора, обнявшись, а вокруг шелестели листья, журчала вода, и начиналась новая глава — где старость пахнет не лекарствами, а чаем с мятой, а любовь оказалась не выдумкой.
