Вот адаптированный и перефразированный текст:
Я сидел на старом диване, разглядывая потёртые обои в нашей московской квартире. Руки, привыкшие к стирке, уборке и готовке, лежали на коленях — усталые, бессильные. Я был отцом троих детей, мужем, который всегда ставил семью выше себя. Но в сорок восемь лет вдруг осознал: всю жизнь я был не мужем, не отцом, а прислугой.
Мои дети — Антон, Лиза и Настя — были центром моей вселенной. С их рождения я забыл, что значит жить для себя. Вставал затемно, чтобы успеть приготовить завтрак, развозил их по школам и кружкам, проверял уроки, стирал их вещи, пока мои собственные костюмы пылились в шкафу. Когда Антон в детстве заболел, я не спал ночами у его кровати. Когда Лиза захотела на балет, я экономил на всём, чтобы оплатить занятия. Когда Настя попросила новый телефон, я брал подработки. Я никогда не спрашивал, чего хочу я сам.
Моя жена, Ольга, тоже не церемонилась. Приходила с работы, садилась с планшетом и ждала, когда я подам ужин. «Ты же отец, тебе положено», — говорила она, если я жаловался на усталость. Я молчал, сжимая зубы, и продолжал крутиться, как белка в колесе. Дети взрослели, но просьбы не заканчивались: «Пап, купи шаурму», «Пап, почини велосипед», «Пап, дай денег на концерт». Я выполнял всё автоматически, не замечая, как моя жизнь превращается в обслуживание их нужд.
К сорока восьми я чувствовал себя призраком. В зеркале видел мужчину с потухшим взглядом, сединой, на которую не хватало времени, и руками, огрубевшими от бесконечной работы. Мой друг Игорь как-то бросил: «Слушай, ты живёшь ради них. А где ты сам?» Я отшутился, но внутри что-то ёкнуло.
Перелом случился неожиданно. В тот день Антон, уже взрослый парень, пренебрежительно бросил: «Пап, ты опять не так погладил мою рубашку, теперь надеть нечего!» Я замер. Всю ночь я гладил, а он даже «спасибо» не сказал. Что-то внутри перевернулось. Я посмотрел на разбросанные вещи, на кухню с грязной посудой и понял — хватит. Впервые за двадцать лет я не пошёл готовить ужин. Закрылся в комнате и плакал, но не от обиды — от осознания, что прожил чужую жизнь.
Наутро я сделал то, что давно откладывал: пошёл в барбершоп. Сидел в кресле, глядя, как мастер подравнивает мою давно нестриженную шевелюру, и чувствовал, будто с каждой прядью с меня снимают груз лет. Купил себе новые джинсы — первые за десять лет, не думая, понравятся ли они жене. Записался на курсы игры на гитаре, о которых мечтал в юности. Каждый шаг был как глоток воздуха после долгого удушья.
Дети офигели. «Пап, а теперь ты не будешь готовить?» — спросила Лиза. «Буду, но не всегда. Учитесь сами», — ответил я, и голос дрожал от непривычной твёрдости. Ольга ворчала, но я больше не боялся её недовольства. Я начал говорить «нет», и это слово стало моим спасением.
Теперь, спустя год, я смотрю на мир иначе. Учусь играть на гитаре, иногда выхожу на открытые микрофоны. Смеюсь чаще, чем злюсь. Наша московская квартира больше не склад чужих вещей — тут теперь пахнет кофе и свежей краской. Дети начали помогать, хоть и со скрипом. Ольга всё ещё ворчит, но я знаю: если не примет меня таким — значит, не судьба. Я больше не прислуга. Я — человек, который в сорок восемь наконец-то начал жить.
