Ольга сидела на потрепанном диване в своей московской квартире, разглядывая обои, выцветшие за двадцать лет. Ее руки, исчерченные морщинами от бесконечной стирки и готовки, безвольно покоились на коленях. Мать троих, жена, положившая жизнь на алтарь семьи. Но в сорок восемь она вдруг поняла: всю жизнь была не матерью, а прислугой в собственном доме, где ее мечты растворились, как сахар в чае.
Ее дети — Игорь, Даша и Настя — были солнцем, вокруг которого вращалась ее вселенная. С их рождения она забыла, что значит хотеть чего-то для себя. Вставала затемно, чтобы испечь блины к завтраку, гладила рубашки, проверяла домашку, стирала, штопала, копила на кружки и телефоны. Когда Игорь болел ангиной, она не спала ночами, шепча старые заговоры. Когда Даша захотела на балет, Ольга экономила на лекарствах для себя. Когда Настя потребовала новый смартфон, брала подработку — мыла лестницы в соседнем доме. Она не спрашивала, чего хочет сама. Разве мать имеет право хотеть?
Муж, Геннадий, приходил с завода, падал на диван и ждал, когда ему подадут щи. «Ты же мать, тебе положено», — бурчал он, если она осмеливалась пожаловаться на усталость. Она молчала, закусывая губу, и шла развешивать белье. Ее жизнь была замкнутым кругом: накормить, одеть, угодить. Дети выросли, но просьбы не кончались. «Ма, погладь кофточку», «Ма, дай тысячу рублей», «Ма, почему ужин холодный?» Ольга выполняла всё, как заводная кукла, не замечая, как тает ее собственная жизнь.
К сорока восьми она стала тенью. В зеркале — женщина с синяками под глазами, с проседью, спрятанной под платком, с руками, шершавыми, как наждак. Подруга Нина как-то сказала: «Оля, ты вся в них растворилась. Где ты сама?» Ольга отмахнулась, но слова засели в сердце, как заноза. Разве можно иначе? Ведь долг, ведь семья… Но где-то в глубине что-то зашевелилось — крохотный росток, который скоро взломает асфальт ее жизни.
Перелом случился внезапно. Даша, вернувшись с вечеринки, швырнула на пол джинсы: «Ма, ты снова их испортила!» Ольга, всю ночь стиравшая эту джинсу, застыла. Что-то щелкнуло. Она посмотрела на разбросанные вещи, на груду грязной посуды — и впервые за двадцать лет не стала убирать. Вместо этого закрылась в ванной и ревела, не от обиды, а от понимания: жизнь прошла мимо.
Наутро Ольга сделала невозможное: пошла в салон. Сидела, слушая, как парикмахер состригает ее безжизненные волосы, и чувствовала, будто срезают оковы. Купила платье — не практичное, а яркое, как в юности. Записалась на курсы керамики, о которых шепталась с подругами в школе. Каждый шаг был как первый глоток воздуха после долгого утопления.
Дети ахнули. «Ма, а кто теперь готовить будет?» — спросил Игорь. «Сами научитесь», — ответила Ольга, и голос ее дрожал, но не от страха. Геннадий хмурился, но она больше не боялась его ворчания. Она научилась говорить «нет», и это слово стало ключом от клетки. Она не разлюбила их — просто наконец впустила в сердце себя.
Теперь, год спустя, Ольга разглядывает мир через витрину своей мастерской. Лепит горшОна больше не смотрит на календарь с тоской — теперь каждый день пахнет глиной и свободой.
