В шестьдесят пять я обрела любовь — но на свадьбе брат покойного супруга вскочил и закричал: «Не позволю!»
Когда не стало моего Василия, мир словно остановился. Прожили вместе сорок лет: растили детей в Новосибирске, копили на дом копейку к копейке, через бедность, болезни и радости прошли. А потом — тишина. Инсульт забрал его за день. Ни последнего взгляда, ни слова. Будто полдома рухнуло, оставив меня под открытым небом с грудой обломков.
Годами не могла собрать осколки. Плакала в подушку, разговаривала с портретом на комоде, берегла его заношенный свитер — боялась, что ветер унесёт последние следы тепла. Дети — в Москве, внуки навещали раз в полгода. А в квартире — часы, тикающие в такт одиночеству.
Пять лет. Научилась варить суп на одного, смотреть сериалы без смеха. Пока однажды не зашла в булочную на Садовой — ту самую, где мы с Василием покупали пряники к чаю. И увидела Его. Александр Сергеевич. Друг семьи. Раньше заходил по праздникам, работал с мужем на заводе «Сибмаш». Судьба, видно, свела нас снова.
Узнал сразу. Говорили о прошлом, пили чай с брусничным вареньем. И вдруг — легче стало. Как будто камень с плеч. На следующий день он принёс мою забытую сумку из булочной. Потом — прогулки у Оби, пироги с капустой по его бабушкиному рецепту, вечера под пластинки Высоцкого. В шестьдесят пять я вдруг снова краснела от комплиментов.
Когда сделал предложение, растерялась. Думала — возраст, сплетни, осуждение. Но дочь Лена, врач из Питера, сказала твёрдо:
«Мама, счастье не имеет срока годности».
Решили обойтись без пышного торжества. Только семья: дети, внучка-студентка, подруга Людка с пятого этажа. Надела сиреневое платье, он — тот самый пиджак с орденской планкой. Поднимали тосты, смеялись, а я ловила себя на мысли: «Живу. Снова живу».
И вдруг…
«Не позволю!»
Голос брата Василия, Виктора, прокатился грозовым раскатом. Все замерли. Он стоял бледный, сжимая спинку стула:
«Предательница! Ты ему клятву давала у алтаря! Где твоя совесть?»
Сердце упало в бездну. Виктор после смерти брата помогал: то картошку привезёт, то сантехника вызовет. А потом пропал. Теперь я поняла — почему.
«Совесть моя чиста, — ответила тихо. — Я не монашка, чтобы в чёрном ходить до гроба».
«Значит, память о Васе тебе — пыль?» — он ударил кулаком по столу.
Александр взял мою ладонь в свои, шершавые от работы руки.
«Виктор, — сказал он ровно, — ты хочешь, чтобы она в одиночестве доживала век?»
«Да как ты смеешь его место занимать!» — зарычал тот.
Что-то щёлкнуло внутри. Встала, глядя ему в глаза:
«А ты смел? Три года вздыхал украдкой, провожал взглядом, когда думал, что я не вижу. Ждал, когда вдова с тоски в твои объятия кинется. Да?»
Тишина стала густой, как сибирская метель.
Виктор задрожал, швырнул салфетку на пол и выбежал, хлопнув дверью.
Я стояла, чувствуя, как дрожь сменяется странным спокойствием. Александр обнял меня, прижал к груди:
«Всё позади, Галина».
Заплакала тогда — не от горя, а от свободы. От понимания: любовь не спит в календаре. Не требует забыть прошлое — только шепчет: «Дыши. Я с тобой».
Сейчас мы сажаем яблони на даче. Он носит мои пироги на рыбалку, а я учусь ставить банки ему на спину, когда радикулит прихватит. И если кто скажет, что осенью листья не распускаются — пусть приедет к нам. Расскажу, как в шестьдесят пять лет весна пахнет сиренью и свежей краской на скамейке у дома.
