Тамара Ивановна сидела в своей скромной квартирке в Твери, уставившись в экран старого телевизора, который трещал в углу, но не мог заглушить гнетущую тишину. Её морщинистые пальцы нервно сжимали телефон — на экране не было ни одного нового сообщения. Она только что говорила с сыном Артёмом и дочерью Светланой, умоляя: «Заберите меня к себе, мне невмоготу одной». Но их ответы, хоть и облечённые в вежливые слова, резали как бритва: «Мама, у нас совсем нет места», «Мамочка, сейчас неудобное время». Отложив трубку, Тамара Ивановна разрыдалась, ощущая, как ледяное одиночество смыкается вокруг неё. В свои 67 лет она не понимала, как продолжать жить дальше.
Вся её жизнь прошла в трудах и лишениях. После того как муж скоропостижно скончался от инфаркта, оставив её с десятилетним Артёмом и восьмилетней Светланой, она впряглась как ломовая лошадь. Днём и ночью она шила на машинке, чтобы дети не знали нужды — были одеты, обуты, могли учиться. Сама же обходилась самым необходимым, отказывая себе даже в маленьких радостях — новом платье, поездке на юг, просто отдыхе. Артём вырос успешным адвокатом, Светлана стала преподавателем, и Тамара Ивановна гордилась ими, будто это были её собственные победы. Но теперь, когда силы стали покидать её, а здоровье предательски подводило, оказалось, что никому до неё нет дела.
Она изо всех сил старалась не быть обузой. Готовила простые щи, через силу таскала тяжёлые сумки из магазина, хотя колени горели огнём, убиралась, даже когда руки не слушались. Но каждый день давался с трудом. Подъём на третий этаж превращался в восхождение на Эверест, а бессонные ночи тянулись как резина. Её пугала мысль упасть, заболеть, остаться одна в четырёх стенах, где никто не услышит её зова. Она мечтала жить вместе с детьми, нянчить внуков, чувствовать себя нужной. Но её мольбы разбивались о стену равнодушия, и каждый отговорка была как пощёчина.
Артём, живший в Ярославле с женой и двумя детьми, отмахивался: «Мама, у нас и так тесно, дети орут, тебе будет неудобно». В его голосе явственно слышалось раздражение — он не собирался менять свой уклад ради старушки-матери. Светлана из Костромы отвечала мягче, но её слова ранили не меньше: «Мам, мы подумаем, но сейчас у меня завал на работе». Тамара Ивановна представляла, как они за глаза называют её «головной болью», и сердце рвалось на части. Ей не нужны были хоромы — лишь уголок, где бы её голос был услышан. Но и этого оказалось слишком много.
После очередного отказа она села писать письмо. Хотела излить душу, но в итоге вывела дрожащей рукой: «Люблю вас, но мне страшно. Если я вам в тягость, скажите прямо». Отправила обоим — ответа так и не дождалась. Молчание было красноречивее любых слов. Глядя на детские фотографии на стене, она спрашивала себя: «Где я ошиблась? Почему они отвернулись?» Вспоминала, как качала их на руках, пела перед сном, отказывала себе во всём — и не могла понять, почему её жертвы обернулись таким одиночеством.
Соседи пытались помочь. Баба Галя с первого этажа приносила пирожки, соседский парнишка Володя помогал донести тяжёлое. Но их доброта лишь подчёркивала горькую правду — чужие люди заботились о ней больше, чем родная кровь. Тамара Ивановна записалась в клуб ветеранов — пела в хоре, осваивала вязание. Там она смеялась, шутила, но, возвращаясь в пустую квартиру, снова тонула в тишине. Внуки, которых она видела раз в год, росли без её участия — эта мысль жгла как раскалённое железо. Она мечтала баловать их оладьями, рассказывать сказки, но вместо этого сидела одна, отсчитывая дни.
Теперь она пыталась найти опору в мелочах. Записалась на компьютерные курсы — вдруг внуки захотят пообщаться по видеосвязи. Разводила на подоконнике герань — хоть капля жизни в этом запустении. Но по ночам, ворочаясь в постели, она плакала в подушку, шепча: «За что?» Глубоко в душе теплилась надежда, что Артём или Светлана одумаются, позвонят, скажут: «Мама, приезжай». Но с каждым днём эта искорка угасала. Тамара Ивановна не знала, сколько ей отмеряно, но хотела встретить последние годы не в одиночестве, а в кругу родных. Пока же её дети хранили молчание, она училась любить себя — впервые за долгие 67 лет.
