– Тебя здесь нет! – крик Алевтины поднял волосы дыбом. Звук бился о стены, как пьяная муха в стекло. – Слышишь? Тут тебе места отныне не нашлось!
– Льва, уймись, – Мирон Иванович подал голос, но голос жены его перекрыл.
– Замолчи! Твои вечные молчуны ей и так дозволили всё, что угодно!
Аксинья замерла в дверной проёмине, стиснув потёртый саквояж. Лицо белое, как разведённое молоко, губы шевелились, лишь взгляд оставался острым, словно гвоздь.
– Ладно, мам. Воля ваша.
– Не смей так обращаться! – Алевтина вскипела, как молоко на плите. – Единственная дочь моя – да не ты точно!
Мирон осели в вольтеровское кресло, лицо ладонями заслонил. Аксинья ждала, стояла и ждала: ну словечко бы, хоть одно в защиту. Мужчина безмолвствовал.
– Тятя? – выдохнула она.
– Акся, может, не кипятиться так? – Мирон глянул наконец. – По-человечески сядем, обсудим.
– Обсуждать что? – Алевтина рванула фоторамку со стола, швырнула о пол. Стекло рассыпалось звёздами. – Опозорена семья! Весь Рыбинск пальцом нынче тычёт!
Аксинья взглянула на осколки. Там они все вместе: прошлогодний Новый год, улыбки натужные. Теперь снимок этот – как зубоскальство злое.
– Мам… Алевтина Сергеевна, – поправилась Аксинья, – сама ж виновата? Сильно ли?
– Не виновата? – мать шагнула вплотную. – С женатым крутишься! Семью чужую в щепки! Да ещё и пузо на радостях принесла!
Аксинья руку на живот инстинктивно прижала. Не видно пока, а новость – уж как сорока на хвосте принесла по всему городишку.
– Люблю его, – вымолвила она чуть слышно.
– Люблю! – передразнила мать. – Мужичище под сорок, детишек трое! Да что в тебе искать-то, коли законную бросает?
Аксинья ещё бледнее сделалась.
– Любовь у нас. Вместе будем.
– Где твоё вместе? – ехидно поджала губы Алевтина. – Тут, в моих стенах? Думаешь, потерплю, чтоб этот… этот…
– Хватит, Льва, – вмешался Мирон. – Кровь от крови, всё ж таки.
– Кровь? – жена к нему резко обернулась. – Не помню такой крови! Учила-кормила, в техникум устроила! А она? Первого мужика из-под забора подобрала!
Аксинья сумку на пол поставила.
– Викентий не под забором валялся. Год уж знакомы.
– Ах, год! – Алевтина рукам всплеск дала. – Значит, год врала в глаза! Работа, типа, задерживаешься, а сама к кобелю бегаешь!
– Не врала я, просто…
– Просто не лезла? Это ложь всё равно!
Мирон поднялся к окошку. За стеклом – слякоть, серые тучи в
Мирон поднялся к окошку, где за стеклом слякоть и серые тучи впились в городской пейзаж острыми зубами разрыва, когда Аксинья растворилась в дождевой пелене, унося с собой последний обрывок семьи и будущее в форме ребёнка, незримо пульсировавшее под мокрым пальто.
