В новогоднюю ночь родители выставили его за дверь. Спустя годы он открыл им дверь — но не ту, в которую они надеялись войти.
За окнами мерцали огни, в квартирах пели, смеялись и обнимались у наряженных ёлок. Вся Москва готовилась встретить праздник. А он стоял на крыльце в тонкой куртке и тапочках, с рюкзаком, валяющимся в сугробе, и не мог поверить, что это реальность. Лишь колючий ветер и снег, хлеставший по щекам, напоминали — это не сон.
— Проваливай! Чтоб больше не видел тебя! — прохрипел отец, и дверь с грохотом захлопнулась перед самым его носом.
А мать? Она стояла у стены, сжавшись, глядя в пол. Не сказала ни слова. Не сделала ни шага. Только стиснула губы и отвернулась. Это молчание ударило громче крика.
Иван Громов спустился со ступеней. Снег мгновенно промочил ноги. Он шёл, не разбирая дороги. В окнах люди пили чай, дарили подарки, обнимали детей. А он — лишний, ненужный — исчезал в белой метели.
Первые дни ночевал где попало: в подъездах, на вокзале, в котельной. Его гнали отовсюду. Ел, что находил в помойках. Однажды стащил булку — не из жадности, от отчаяния.
Как-то раз дед с палкой наткнулся на него в подвале. Буркнул:
— Держись. Люди — сволочи. Ты — не будь таким.
И ушёл, оставив банку тушёнки.
Эти слова Иван запомнил на всю жизнь.
Потом он заболел. Температура, кашель, бред. Уже почти не дышал, когда его вытащили из снега. Это была Валентина Ильинична — соцработница. Она прижала его к себе и сказала:
— Тихо. Теперь ты не один.
Приют оказался тёплым. Там пахло щами и свежим хлебом. Валентина Ильинична приходила каждый день. Приносила книги. Говорила: «Ты имеешь право. Даже если весь мир против».
Он читал. Слушал. Запоминал. И клялся, что когда-нибудь вытащит других из этой ямы.
Сдал ЕГЭ. Поступил в МГУ. Днём учился, ночью мыл полы. Не ныл. Не сдавался. Стал адвокатом. Теперь защищал тех, у кого не было ни дома, ни прав, ни голоса.
А потом, через много лет, в его кабинет вошли двое — сгорбленный старик и женщина с седыми волосами. Он узнал их сразу. Те, кто выгнал его в ту ночь.
— Ваня… прости… — прошептал отец.
Иван молчал. Внутри — ни злости, ни боли. Пустота.
— Простить можно. Вернуть — нет. Вы умерли для меня тогда.
Он открыл дверь.
— Уходите. И не приходите больше.
А сам вернулся к столу. К делу. К мальчишке, которого бросили родители.
Потому что он знал, каково это — стоять босым на морозе. И знал, как важно, чтобы кто-то сказал тогда: «Я с тобой».