Илья Сергеевич стоял у окна хрущёвки в Иванове, наблюдая, как по обледенелому тротуару спешат ребятишки. Кто-то в замызганных ватниках, кто-то в кедах на босу ногу, словно минус пятнадцать для них просто цифра на градуснике. Стекла дребезжали от ветра, но дети, казалось, не замечали холода. Он усмехнулся — почти с досадой. Глотнул кофе. Пережжённый. Понял это слишком поздно, но идти на кухню переваривать было лень. Пальцы слегка подрагивали. Годы. Или тоска.
На телефоне мигал пропущенный — от сына. Илья знал: надо перезвонить. Иначе вечером услышит в трубке: «Опять тебе некогда». А некогда не было. Просто слов не находилось. Сыну — тридцать два, мужчина с бородой. А их разговоры — будто переговоры двух разведок: сухо, натянуто, с невидимыми минами. Всё важное уже давно зарыто под слоем молчания. Он даже пробовал придумывать темы заранее. Но всегда выходило одно и то же: «Ну как там на работе?»
Надел потрёпанный драповый плащ, старые вязаные варежки — тёплые, хоть и нелепые. Вышел. Мороз ударил по лицу, как оплеуха. Воздух пах гарью от ТЭЦ и свежими бубликами из ларька у подземного перехода. Скользко. Будто весь город намазан жирной плёнкой. У киоска бабка торговала чебуреками — из распахнутой дверцы валил пар, пахло жареным луком. Он вспомнил: когда-то покупал такие же для Татьяны. С мясом, а не с требухой. Она смеялась, когда жир капал на пальто. Смеялась по-настоящему. А потом перестала. И смеяться, и ждать, и, кажется, быть рядом с ним.
Теперь она жила в Ростове. Новый муж, новая квартира, новая жизнь. Звонила на Рождество. Голос — как скрип несмазанной двери. Ни чувства, ни тепла. В её интонациях всегда слышалось что-то настороженное. Будто она хотела убедиться: он всё ещё там, в прошлом. Или, наоборот, надеялась, что уже нет.
Он свернул к скверу. Жил здесь больше двадцати лет. Всё изменилось — дома выше, дворы чужие. Соседи — незнакомые. Лишь память оставалась на месте. Вот скамейка, где они с Таней целовались в две тысячи первом. Вот бордюр, на который он сел, узнав о смерти матери. Всё здесь. Только людей нет.
У замерзшего фонтана — девушка. Юная. Курила «Беломор». Волосы всклокоченные, глаза — будто после долгого плача. Словно ждала кого-то, но уже не верила, что он придёт. Рядом — рюкзак и клетчатый плед. Илья почти прошёл мимо, но нечаянно поймал её взгляд. И в нём было столько… пустоты, что он сам не понял, как остановился.
— Извините, — прошептала она. — Вы отсюда?
— Можно сказать, — ответил он. — А вы?
— Жду тут человека. Должен был прийти. Но, видимо, передумал.
Говорила ровно. Без дрожи. Но голос предательски срывался.
— Можно посидеть с вами? Мне… как-то не по себе. Звучит глупо, да?
— Ничего глупого, — Илья опустился на скамью. — Иногда просто нужно, чтобы кто-то был рядом. Даже незнакомый.
Они молчали.
Она затушила окурок о железный борт урны и сжала кулаки.
— Мы расстались год назад. Тогда он сказал: «Может, ещё увидимся». Вчера написал — назначил встречу. Здесь. На девять. Сейчас — десять.
— Люди редко приходят, когда обещают. Особенно если думают, что всё уже сказано. Иногда встреча нужна лишь для того, чтобы понять — ничего не изменилось.
— А вы… ждали кого-нибудь? — спросила она.
Илья замешкался. Смотрел на обледеневшие ветви, на пустой сквер.
— Всю жизнь, — ответил он. — Сначала — мать. Потом — жену. Потом — самого себя. Иногда ждёшь незнакомца, который вдруг скажет: «Я знаю, каково тебе». Но приходит либо тишина, либо чужой человек.
Она не спросила, кого он имел в виду. Он — не стал объяснять.
Просто сидели. Минуту. Десять.
Потом она встала:
— Спасибо.
— За что?
— За то, что не прошли мимо.
Ушла. Он остался. Посмотрел на пустую скамью. Достал телефон.
«Сын»
Набрал.
Тот снял трубку сразу:
— Отец, ты звонил?
— Да. Думаю… может, в воскресенье в сквер сходим? Просто так. Поболтаем.
Пауза.
— Конечно, — ответил сын. — Я сам хотел предложить.
Илья отключился. Медленно поднялся. Смотрел, как снег хрустит под чужими шагами. Вдох. Выдох.
И пошёл.
Осторожно.
Чтобы не пропустить то, что важно.
