Сегодня ко мне зашла женщина, которую я не видел уж лет пять. Татьяна Ильинична. У нас в Сосновке её звали за глаза “генеральшей”. Не из-за мужа-военного, нет, а за осанку, за взгляд острый, как бритва, да за гордыню, которой можно было бы весь наш посёлок обнести трижды, как забором. Ходила она всегда с прямой спиной, подбородок кверху, будто не по грязи деревенской ступала, а по паркету царскому. И ни с кем особо не общалась кивнёт через плечо, и всё.
А тут стоит на пороге моего медпункта. Неузнаваемая. Спина по привычке прямая, но в глазах тоска затравленная. Платок на самые брови натянула, словно прячется. Мнётся, переступить порог не решается.
Заходи, Ильинична, говорю. Чего на сквозняке стоять? Вижу, не за таблетками пришла.
Она вошла, присела на табурет у печки, руки на коленях сложила. Руки у неё всегда ухоженные были, а тут смотрю кожа сухая, в трещинах, пальцы дрожат мелко-мелко. Молчит. Я тоже не тороплю. Налил ей чаю, с мёдом да с липой. Поставил перед ней.
Пей, говорю. Согреешься.
Она чашку взяла, а в глазах слёзы заблестели. Не покатились застыли, как лёд в проруби.
Совсем одна я, Васильевич, выдохнула она наконец, и голос у неё был надтреснутый, чужой. Силы кончились. Руку подвернула, не сломала, слава богу, но ноет, проклятая. Ни дров принести, ни воды. А спину ломит так, что ни вздохнуть, ни охнуть.
И полилась её жалоба, как ручей весенний, мутный да горький. А я сижу, слушаю, а сам вижу не нынешнюю её беду, а то, что пять лет назад было. Вспоминаю, как в её доме, самом крепком в посёлке, смех гремел. Сын её, Дмитрий, парень видный да работящий, невесту привёл. Ольгу.
Девушка была тихая, светлая. Дмитрий её из города привёз. Глаза ясные, доверчивые. Коса русная по пояс. Руки хоть и тонкие, но к работе привычные. За что Диме она полюбилась понятно. А вот почему Татьяне не угодила никто в посёлке понять не мог.
А не угодила, и всё тут. С первого же дня Ильинична её изводила. Не так сидит, не так глядит. Борщ у неё, видите ли, не тот, полы не так вымыты. Компот сварит “сахару не пожалела, транжира”. Огород прополет “всю полезную траву повыдергала”.
Дмитрий поначалу заступался, да потом сдался. Маменькин сынок, всю жизнь под её крылом. Метался между ними, как лист на ветру. А Оля молчала. Только худела да бледнела. Раз встретил её у колодца глаза на мокром месте.
Что терпишь-то? спрашиваю.
А она улыбнулась горько:
Куда ж мне, дядя Коля? Люблю его. Может, привыкнет она ко мне
Не привыкла. Последней каплей стала вышитая скатерть, ещё бабушкина. Оля её постирала, узор полинял. Ох, что началось Крику было на всю улицу.
В ту же ночь Оля ушла. Тихо. Дмитрий наутро как с цепи сорвался. Искал её, а потом пришёл к матери, глаза сухие, страшные.
Это ты, мать, только и сказал. Ты счастье моё погубила.
И уехал. Поговаривали, нашёл Олю в городе, поженились, дочка у них родилась. А к матери ни шагу. Ни письма, ни звонка.
Татьяна поначалу держалась. “И слава богу, говорила. Не нужна мне такая сноха, да и сын, видно, не сын, раз променял мать на юбку”. А сама за год постарела на десять. В доме своём идеальном, холодном, как операционная, осталась одна. И вот сидит передо мной, и вся её генеральская гордость слетела, как шелуха. Осталась только старая, больная, одинокая женщина.
Никому я не нужна, Васильевич, шепчет она, а по щеке первая слеза катится. Лучше бы помереть.
Молчи, говорю строго, а самому жалко. Жизнь дана, чтобы жить. Давай укол сделаю, спине полегче станет.
Сделал укол, растёр мазью. Она вроде ожила немного.
Спасибо, говорит. Не думала, что кто-то доброту проявит.
Ушла, а у меня на душе тяжело. Лечить-то лечу, но есть болезни, от которых нет лекарств. Болезнь эта одиночество. И лечится она только теплом человеческим.
Два дня маялся. Потом раздобыл через знакомых телефон Дмитрия. Руки дрожали, когда набирал.
Дима, здравствуй, говорю. Это дядя Коля из Сосновки.
Он замолчал. Я уж думал, бросил трубку.
Здравствуйте, наконец ответил. Что случилось?
Мать твоя, сынок, совсем сдаёт. Болеет, а виду не подаёт. Гордая
Снова тишина. Слышу, Оля что-то спрашивает. Потом её голос, тёплый, твёрдый:
Дай-ка мне. Здравствуйте, дядя Коля! Как она?
Рассказал всё. И про руку, и про спину, и про слёзы.
Спасибо, что позвонили, сказала она. Приедем. В субботу. Только ей не говорите.
Сердце-то какое у человека! Её из дома выживали, а в ней ни капли злобы.
В субботу день был серый, холодный. Зашёл к Татьяне утром, давление померить. Сидит у окна, в одну точку смотрит. В доме чистота, а души нет.
Кого ждёшь? спрашиваю.
Да кого мне ждать отмахнулась.
А сама взгляд на дорогу бросает. Каждая мать ждёт, даже если не признаётся.
После обеда услышал машина у её ворот остановилась. Выглянул: Дмитрий выходит, возмужал, плечи шире стали. Дверцу открыл Оля с деточкой, лет пяти, в розовой курточке.
Дмитрий постоял, на дом посмотрел, челюсть сжал. Оля подошла, руку ему на плечо положила, что-то шепнула. И пошли к калитке. Скрипнула та калитка Будто ржавую дверь времени открыли.
Через час из трубы дым пошёл. Густой, жирный. Значит, печь затопили. К вечеру в окне свет заж
