**Дневник.**
Сегодня ко мне зашла женщина, которую я лет пять не видела на пороге своего фельдшерского пункта. Тамара Никитична. У нас в деревне её звали «генеральшей» не за мужа (его и в помине не было), а за осанку, за взгляд острый, как лезвие, и за гордыню, которой хватило бы обнести всю нашу Заречную слободу трижды. Ходила она всегда с высоко поднятой головой, будто не по грязи деревенской ступала, а по коврам дворцовым. Ни с кем не сближалась кивнёт через плечо, и всё.
А тут стоит на пороге не своя. Спина хоть и прямая по привычке, но в глазах тоска затравленная. Платок на лоб натянула, будто спрятаться хочет. Мялась, переступить порог не решается.
Заходи, Никитична, говорю. Чего на холоде топтаться? Вижу, не за таблетками пришла.
Она вошла, присела на табуретку у печки, руки сложила. Руки у неё всегда ухоженные были, а сейчас сухие, в трещинах, пальцы дрожат. Молчит. Я не тороплю. Налила чаю с мятой да липой, поставила перед ней.
Пей, говорю. Душу согреешь.
Она взяла чашку, а в глазах слёзы заблестели. Не потекли гордость не пустила, а так и застыли, как вода в колодце.
Совсем одна я, Семёновна, выдохнула она, и голос у неё был надтреснутый. Силы нет. Руку подвернула, не сломала, слава богу, но ноет, проклятая. Ни дров принести, ни воды. А спину ломит так, что ни вздохнуть, ни охнуть.
И полилась её жалоба, мутная, как весенний ручей. А я сижу, слушаю, а перед глазами картина пятилетней давности. Вспоминаю, как в её доме, самом крепком в деревне, смех звенел. Сын её, Игорь, красавец да работяга, невесту привёз Оленьку.
Девочка тихая, светлая. Глаза ясные, волосы русые в толстую косу заплетены. Руки хоть и тонкие, но к любой работе привычные. Почему Игорь её полюбил понятно. А вот почему Тамара её невзлюбила загадка для всей деревни.
А невзлюбила и всё. С первого дня начала гнобить. Не так сидит, не так глядит. Борщ недостаточно красный, полы недостаточно чисто вымыты. Компот сварила «сахару транжиришь». Огород прополола «всю крапиву повыдергала, безрукая».
Игорь поначалу заступался, но быстро сдался. Маменькин сынок, всю жизнь под её крылом. А Оленька молчала. Только худела с каждым днём. Как-то встретила её у колодца глаза на мокром месте.
Что терпишь-то? спрашиваю.
А она улыбнулась горько:
А куда мне, тётя Валь? Люблю его. Может, привыкнет она ко мне
Не привыкла. Последней каплей стала старая вышитая скатерть прабабкина работа. Оленька её постирала, узор полинял. Крику было на всю улицу.
В ту же ночь девушка ушла. Тихо. Игорь наутро как бешеный искал её, а потом пришёл к матери, глаза сухие, страшные:
Это ты, мать, счастье моё погубила.
И уехал. По слухам, нашёл Оленьку в городе, поженились, дочка родилась. А к матери ни письма, ни звонок
