В тот вечер ко мне постучалась женщина, которую я не видела лет пять. Татьяна Федоровна. У нас в Светлогорье ее прозвали «полковницей» не за мужа, а за осанку, за взгляд острый, как лезвие, и за гордыню, которой можно было бы весь наш поселок обнести три раза, будто крепостной стеной. Ходила она всегда с высоко поднятой головой, словно не по грязи деревенской ступала, а по мрамору дворцовому. Ни с кем не сближалась кивнет, бывало, через плечо, и на том разговор кончен.
А тут стоит на пороге моего фельдшерского пункта. Неузнаваемая. Спина, правда, все так же прямая привычка, но глаза Глаза как у затравленного зверя. Платок на лоб нахлобучила, будто прячется.
Заходи, Федоровна, говорю. Чего на морозе топчешься? Вижу, не за таблетками пришла.
Она вошла, на скамью у печи присела, руки на коленях сцепила. Руки-то у нее всегда холеные были, а теперь сухие, в трещинках, пальцы мелко дрожат. Молчит. Я не тороплю. Налила чаю с медом да с душицей, поставила перед ней.
Пей, говорю. Согреешься.
Она чашку взяла, а в глазах слезы блеснули. Не потекли гордость не пустила, а так и застыли, будто льдинки.
Совсем одна я, Петровна, выдохнула она наконец, и голос был чужой, надтреснутый. Сил нет. Руку подвернула, слава богу, не сломала, но ноет, проклятая. Ни дров принести, ни воды. А спину ломит так, что ни вздохнуть, ни охнуть.
И полилась ее жалоба, как весенний ручей мутная, горькая. А я сижу, слушаю, а сама вижу не ее, а то, что было пять лет назад. Вспоминаю, как в ее доме, самом крепком на весь поселок, смех звенел. Сын ее, Дмитрий, красавец да умелец, невесту привез Настеньку.
Девушка тихая, светлая. Из города. Глаза ясные, доверчивые. Коса русая до пояса. Руки хоть и тонкие, но к работе привычные. За что Дмитрию полюбилась понятно. А вот чем Татьяне не угодила никто в поселке не понял.
А не угодила, и все тут. С первого дня Федоровна ее пилила: не так сидит, не так глядит. Борщ, вишь, недосоленный, полы недостаточно чисто вымыты. Компот сварила «сахару перевела». Грядки прополола «всю полезную траву повыдергала».
Дмитрий поначалу заступался, да скоро сдался. Маменькин сынок, под крылом у нее всю жизнь. Метался между ними, как тростинка на ветру. А Настя молчала. Только худела да бледнела. Раз встретила ее у колодца глаза на мокром месте.
Что терпишь-то, дочка? спрашиваю.
А она улыбнулась горько:
Куда мне, тетя Галя? Люблю его. Может, привыкнет она ко мне
Не привыкла. Последней каплей стала вышитая скатерть фамильная, еще бабушка Татьяны делала. Настя постирала узор полинял. Ох, и крику-то было
В ту же ночь Настя ушла. Тихо, без слов. Дмитрий утром как бешеный метался, искал ее, а потом к матери пришел глаза сухие, страшные.
Это ты, мать, только и сказал. Ты счастье мое похоронила.
И уехал. Говорят, нашел Настю в городе, поженились, дочка у них родилась. А к матери ни шагу. Ни письма, ни звонка. Словно и не было его.
Татьяна сначала гордилась: «И слава богу! Не нужна мне такая сноха, да и сын, видно, не сын, коль мать променял на юбку». А сама зачахла. В доме своем чистом, как операционная, осталась одна. И вот сидит передо мной, и вся ее полковничья спесь как шелуха, облетела. Осталась только старая, больная женщина.
Никому я не нужна, Петровна, шепчет, а по щеке слеза скатывается. Лучше бы петлю на шею.
Молчи, грех такое говорить, отвечаю строго, а сердце сжимается. Жизнь дана, чтоб жить. Давай укол сделаю, спине легче станет.
Укол поставила, спину мазью растерла. Она вроде ожила немного, плечи расправила.
Спасибо, говорит. Не ждала я, что кто-то доброту проявит.
Ушла, а у меня на душе камень. Лечить-то лечу, но есть недуги, от которых ни уколов, ни таблеток нет. Недуг этот одиночество. И лечится оно только другим человеком.
Два дня маялась, а потом раздобыла телефон Дмитрия. Руки дрожали, когда набирала. Что скажу? Как начну? А он трубку взял, голос знакомый, только грубее.
Дмитрий, здравствуй, говорю. Это Петровна из Светлогорья. Не помешала?
Помолчал. Я уж подумала, бросил трубку.
Здравствуйте, тетя Галя, наконец ответил. Что-то случилось?
Случилось, сынок. Мать твоя Совсем одна. Болеет, а виду не показывает. Гордая
Опять молчание. Слышу, Настя на фоне спрашивает что-то. Потом ее голос тихий, но твердый:
Дай, я поговорю.
Здравствуйте, тетя Галя! Как она? Очень плохо?
Рассказала ей все. И про руку, и про спину, и про слезы. Настя слушала, не перебивая.
Спасибо, что позвонили, сказала наконец. Приедем. В воскресенье. Только вы ей не говорите. Пусть сюрприз будет.
Вот ведь сердце-то какое Ее из дома выгнали, обижали, а в ней ни капли злобы не осталось.
И вот воскресенье. День серый, ветреный. Я к Татьяне зашла утром давление померить. Сидит у окна, в одну точку смотрит. В доме чистота стерильная, и холодно, будто в гробу.
Кого ждешь? спрашиваю. Автолавку?
Да кого мне ждать, махнула рукой. Разве что смерть свою
А сама взгляд на дорогу бросает. Каждая мать ждет, даже если не признается.
Я ушла, а сама за часами слежу. И вот после обеда машина у ее калитки. Не автолавка, а «Жигули». Выглянула в окно сердце замерло. Из машины
