Аграфена Федоровна смахнула пыль с фоторамки. Там она, юная, в белом халате рядом с коллегами. Светилась надеждой на долгую врачебную стезю. Весь мир тогда казался открытым, полным спасительных дел и благодарных пациентов.
— Мам, опять старые дрожи разбирают? — донесся из прихожей голос дочери. — Убери эти карточки, себя терзаешь почем зря.
— Алька, сунься в свое дело, — проворчала Аграфена Федоровна, руки заметно дрогнули. — Иди, тарелки вымой лучше.
Алевтина вошла в горницу, опустилась рядом с матерью на диван.
— Маменька, век прошёл! Все забыли тот случай, одна ты держишься за него.
— Забыли? — горькая усмешка скривила ее губы. — Анфиса Потаповна отлично помнит. Вчера в лавке встретила – глаз не отвела. Словно пустое место перед ней стою.
— А может, ей правда плохо видно! Мама, хватит душу мучить!
Аграфена Федоровна поставила рамку на полку, отвернулась к окну. За стеклом сеялась мелкая морось, тоскливая, как мысли подопрелого сердца. Бывало же, любила она дождь, говаривала, будто он все скверное смывает с земли…
А началось тридцать зим назад, когда Аграфена Федоровна лекарем работала в участковой поликлинике. Молодая да ретивая, каждому больному помогала, не часы, а дни пропадала на службе. Коллеги уважали, больные боготворили, заведующая в пример ставила.
Вот пришла тогда к ней Пелагея Степановна Морозова, бабка престарелая. Часто жаловалась на сердце. Аграфена Федоровна к ней привыкла, знала – старуха одна живет, детишек нет, доктор – её отдушина.
— Докторушка, золотце, — стонала Пелагея Степановна, опускаясь на табурет, — сердечко мое разнылось не на шутку. Всю ночищу не спала, все конец чудился.
— Послушаем-ка, — приложила Аграфена стетоскоп к груди пациентки. Сердце отбивало мерно, чисто.
— Пелагея Степановна, порядок у вас. Может, с перепугу болит?
— Да что вы говорите, доктор! Боль такая, будто ножом прошибает! — старуха схватилась за грудь. — Сделайте хоть укольчик? Или в больничку упокойте? Смерть боюсь одна остаться!
За окном кабинета народ на завтра толпился, время на исходе, да дома ждал сынок малый с лихорадкой. Аграфена Федоровна виски устало потерла.
— Пелагея Степановна, вас обследовала со всем тщанием. Сердце звенит исправно, давление чистое. Корвалолу примите — выспитесь. Хуже станет — срочно зовите скорую.
— Докторушка…
— Простите, большая очередь. До новых встреч.
Старуха тяжко поднялась, глянула на врача тоскливо, но та уже следующего звала. Пелагея Степановна вздохнула и поковыляла к выходу.
Аграфена Федоровна о том визите и думать забыла. Дома сына больного отпаивала, муж задержался на заводе, дел по горло хватало. Наутро снова прием: больные, бумаги, суматоха.
А с утра звон из скорой:
— Аграфена Федоровна? Вчера была у вас Морозова Пелагея Степановна. Обширный инфаркт — не довезли…
Трубка выпала из рук. Аграфена Федоровна почувствовала, как комната уходит из-под нон. Быть не может! Вчера ведь все чисто было, сердце билось ровно…
— Мамка, что такое? — испуганно спросила Алечка, куколками игравшая рядом.
— Ничего, дочка, ничего, — пробормотала Аграфена Федоровна, а слезы ручьем хлынули.
На поликлинике молва разнесла весть сию мгновенно. Маленький город – что деревня. Заведующая вызвала её к себе.
— С Морозовой что случилось?
— Марфа Семеновна, осмотрела я ее, все было чисто! Сердце билось ладно, жалоб особых не было, лишь старость…
— Родня жалобу в минздрав пишет. Говорят, отказались упокоить старуху.
— Какая родня? Ведь никого не было!
— Оказалась, племянница есть в райцентре. Дама бойкая, в прокуратуре служит. Аграфена Федоровна, врач вы хороший, но случай серьезный. Разборки будут.
Разборы тянулись месяцами. Аграфену вызывали в комиссии, объяснений требовали, карту больничную изучали. Коллеги поначалу стояли горой, но мало-помалу отшатнулись. Шептались на кухне за спиной.
— Слышь, Федоровну могут и без диплома оставить, — судачила медсестра Варвара Игнатьевна. — Говорят, старуху и слушать не стала, из кабинета выставила.
— Да ну! — возмущалась коллега. — Аграфена так внимательна, разве такое возможно!
— А очень даже. Анфиса Потаповна слышала, в очереди сидела. Старуха укол просила, а
На портрете грустили знакомые глаза, а по оконному стеклу медленно сползала дождевая капля, такая же неотвратимая, как тяжесть вины, которую она несла через всю жизнь.
