Я подарила жизнь пятерым детям. Отдавала им всё до последней капли, не щадя ни здоровья, ни души, забыв о собственных мечтах. Тридцать лет назад в глухой деревушке под Тверью каждый день был битвой за их будущее. Теперь сыновья и дочери разъехались кто куда, обросли семьями, а я осталась в пустом доме, где эхом отзывается их молчание.
Дочери — моя нерушимая стена. Приезжают с гостинцами из Рязани и Ярославля, помогают с огородом, наполняют комнаты пирогами да байками про внуков. Все праздники — у меня: знают, как режет сердце тишина после их отъезда. Дом большой, хватит места всем, но сыновья… Словно ветром сдуло. Будто не я их растила, а чужая тётка из соседней деревни. Понимаю — свои семьи, заботы. Но разве можно забыть руки, что пеленали тебя в морозные ночи?
Когда муж, Пётр, позвонил им чинить прохудившуюся крышу, отмахнулись, будто от комаров. Дождь лил неделю, лужи на полу замерзали, а мы отдали последние пенсионные рубли соседским мужикам. Сыновья даже не спросили, как выжили. Не звонят. Даже на Пасху, когда душа ждёт хоть крестика в смс, — тишина.
Невестки тут ни при чём. Присматривалась — вроде не злые. Но сыновья твердят: «Дела, работа, кредиты». А у дочерей разве нет забот? Старшая, Люба, в Новосибирске троих детей поднимает, младшая, Галина, после мужа-пьяницы одна крутится. Но они приезжают, привозят лекарства, смеются, будто я не старуха, а подружка. А сыновья? Внуков за пять лет разок показали — и то на бегу.
Сейчас нам с Петром помощь нужна как воздух. Ноги отказывают, давление скачет, а сыновья будто в рот воды набрали. Дочери возят по врачам, из своей зарплаты за лекарства платят, супы варят. А те, кого я на руках носила, в школу провожала… Бросили, как выжатый лимон.
Год назад Галина попала под грузовик. Теперь сама как малый ребёнок — ходить не может. А Люба в прошлом году в Казахстан уехала — мужу работу предложили. Звонит, плачет: «Мама, прости, не могу приехать». Предлагала сиделку нанять — я отказалась. Не для того пятерых рожала, чтоб чужие люди мне ночной горшок подавали!
Жена младшего сына, эта городская змеюка, как-то ляпнула: «Продайте избу да в дом ветеранов переезжайте. Там и кормить будут, и уход». Глаза её блестели, будто она про старый шкаф говорила. Еле сдержалась, чтоб чайником не швырнуть. Мы ещё дышим, смеёмся, стихи Твардовского вслух читаем — разве это жизнь, чтоб в казённые стены сдаваться?
Поняла одно: дочери — мои берёзки, что от ветра закрывают. А сыновья… Пусть их совесть, если осталась, мучает. Отдала им молодость, здоровье, последнюю картошку со своего огорода — а получила взамен ледяное «некогда». Неужели заслужила, чтобы те, ради кого сердце износилось, отвернулись, будто я пустое место?
