Двадцать лет под одной крышей. Двадцать лет общей фамилии, одной прописки, одного маршрута через спальные районы Москвы. А теперь — раздельные столы. Не просто разные тарелки — разные холодильники. Разные кастрюли. Даже хлеб каждый покупал себе отдельно. Вот до чего докатились.
Сначала — скандалы, жаркие, с битьём посуды и хлопаньем дверей. Потом — примирения, пустые, без искры. А потом… тишина. Она спала в бывшем кабинете, на раскладушке. Он — в спальне, где когда-то было «мы». Теперь — просто два чужих человека в трёхкомнатной хрущёвке.
О разводе и речи не шло. К чему? И так всё ясно. Он жил своей жизнью. Она — своей. Он уезжал один в санаторий под Сочи, где встретил женщину. Галина. Добрая, мягкая. Писала ему письма. Он отвечал. Там были слова, которые давно не звучали дома: «понимаю», «соскучилась», «возвращайся». Ему казалось — наконец-то глоток воздуха.
А она… Она просто молчала. Стояла у окна. Гладила его рубашки. Возвращалась с работы и не включала телевизор — чтобы не мешать. Готовила себе отдельно — гречку, винегрет, иногда минтай. Говорить было не о чем. Когда слова кончаются, остаётся только тишина. А в ней — боль, которую уже некому разделить.
И вот одно утро. Самый обычный день. Январь, морозец, за окном скрипит снег. Она встала раньше. На кухне — холодно. Накинула потрёпанный халат с оторванной пуговицей, щёлкнула конфоркой. Поставила маленькую сковородку, ту самую, с которой начиналась их совместная жизнь. Разбила одно яйцо. Аккуратное, с ярким желтком посередине. Как символ. Как намёк.
Она стояла у плиты, хрупкая, с коротко стриженными волосами, и смотрела, как белок медленно сворачивается. И вдруг в дверях возник он. Сонный, небритый, с кружкой в руке. Хотел чаю. Ничего особенного.
Но её взгляд был особенным. Без упрёка. Без злости. Только вопрос. Почти детский. Она чуть приподняла сковородку и спросила:
— Возьмёшь яичко?
Так просто. И так страшно.
Он остолбенел.
Будто обухом по голове: память накрыла волной. Общага на окраине Петербурга. Один матрас на полу. Одна кастрюлька. Яйцо — пополам. Одна вилка, одна кружка. И она — смешная девчонка в клетчатом халатике, тормошащая его со смехом: «Ешь, а то остынет!»
Тогда в её глазах горел огонь. Весёлый, озорной. А он — счастливый. Без гроша за душой, но с уверенностью, что всё ещё впереди.
А теперь — два холодильника. Две кровати. Две одиночества.
Он поставил кружку на стол. Подошёл. Осторожно взял у неё сковородку, вернул на огонь. А потом — обнял. Крепко. Навзрыд.
Она замерла. Даже не дышала.
Он прошептал:
— Прости. Я словно в тумане был. Как будто не я. А сейчас… очнулся.
Она не ответила. Просто прижалась лбом к его груди. А он… возможно, плакал. Она не видела. Он был высокий, а она — маленькая. И ей не нужно было видеть. Достаточно было чувствовать.
А на плите так и осталось то самое яичко. Одинокое, с солнечным желтком, в старенькой сковородке.
Жизнь — штука странная. Иногда всё рассыпается в прах. Но иногда… вдруг оживает. Сердце помнит то, что ум давно забыл. Иногда хватает одного взгляда. Одного слова. Одного яичка.
Любовь — она часто прячется в мелочах. В уменьшительных суффиксах, в старых халатах, в бессловесных жестах. Она кажется маленькой. Но на самом деле — огромная. Просто затерялась в рутине, в усталости, в молчании.
И если однажды она выглянет, совсем крохотная, — хватай её. Держи. Не отпускай. Потому что только она и есть настоящая.
