Я вытащила его из того мира, а он нашёл другую. Но мой прощальный подарок их разорил.
— Я ухожу от тебя, Таня.
Эти слова, сказанные ровным, чужим голосом, разрезали уютную тишину вечера, будто нож.
Вилка выпала из ослабевших пальцев Тани и звякнула о тарелку. Праздничный стол, который она готовила два часа, свечи… всё это вмиг превратилось в злую, абсурдную декорацию.
— Что?.. Как это — уходишь? Дмитрий, что ты такое говоришь? — её голос сорвался. — Мы же… всё пережили… я… А сегодня же годовщина нашей свадьбы…
Она хотела, чтобы этот вечер стал особенным — 10 лет со дня свадьбы. Только для них двоих. Вечер, который должен был стать символом того, что всё плохое уже позади.
После аварии её муж Дмитрий изменился — стал тихим, задумчивым. Таня списывала это на медленное выздоровление. Она верила, что её любовь и забота растопят этот лёд.
Но сейчас он не смотрел на неё. Он смотрел на свою мать, которая только что без приглашения ворвалась в их дом.
Валентина Петровна, свекровь, сияла. Наряженная, будто на праздник, с яркой помадой на тонких губах, она подошла и покровительски положила руку на плечо сына. Она пришла не в гости. Она пришла на казнь.
— Вот именно, годовщина! — её голос капал ядом. — Пора прекратить этот фарс! Я всегда знала, что моему сыну нужна другая женщина, равная ему, а не сиделка-прислуга!
Сердце Тани пропустило удар. «Сиделка-прислуга»… Это о ней?
— И я её нашла! — торжественно объявила Валентина Петровна, не глядя на окаменевшую невестку. — Дочь моей лучшей подруги, Оленька! Умница, красавица, у неё своя квартира в центре! Она не станет тебе, сынок, про «перетёртые» супчики напоминать!
Оказывается, всё уже было решено. Пока она боролась за его жизнь, они тайком устраивали смотрины. Подбирали ей замену. Как изношенной вещи.
Дмитрий кивал, соглашаясь с каждым словом матери. В его глазах не было ни вины, ни жалости. Лишь холодное, усталое отвращение.
— Пойми, Таня. Когда я лежал там, в больнице, беспомощный… ты была нужна. А теперь я снова на ногах. И мне нужна женщина, которая вдохновляет на свершения, а не напоминает о моей слабости.
Это был конец. Полный. Безоговорочный. Приговор, вынесенный двумя близкими людьми и приведённый в исполнение в день годовщины её свадьбы.
Будто в немой киноленте, перед глазами Тани промелькнул последний, самый тяжёлый год её жизни. Не жизнь — выживание.
Она помнила тот звонок. Тот равнодушный, канцелярский голос в трубке, который стал началом её личного ада: «Ваш муж попал в ДТП, он в реанимации».
А потом — больница. Бесконечные белые коридоры с запахом хлорки и безнадёжности. И первый разговор с седым, измождённым хирургом, который снял маску и потёр переносицу.
— Состояние стабильно тяжёлое, — сказал он, глядя не на неё, а куда-то мимо.
— Мы сделали всё, что могли. Дальше… прогнозы — дело неблагодарное. Всё зависит от ухода. И от его желания жить.
«От ухода». Эта фраза стала её приговором и одновременно миссией.
Цифры на банковском счету таяли, как снег в марте. Она сидела в кабинете заведующего, который вежливо, но твёрдо объяснял, что бесплатные процедуры закончились, а для настоящей реабилитации нужны деньги. Большие деньги.
В тот же день она пошла в ломбард. Сняла с ушей золотые серёжки — последний подарок покойной мамы. Мужчина за потрёпанной стойкой взвесил их на ладони.
— Девушка, вы уверены? Это же память, — сказал он без особого сочувствия.
— Память на ноги ему не поставит, — отрезала она, забирая смятые купюры.
Потом пошла цепочка, браслет, а затем и тоненькое колечко, которое пришлось снимать буквально с кожи.
Когда продавать уже было нечего, она устроилась на вторую работу. Днём — продавцом в душной лавке, ночью — санитаркой в медцентре. Она спала по три-четыре часа в сутки, научилась дремать в автобусе.
Валентина Петровна приезжала раз в неделю. Не чтобы помочь — чтобы контролировать.
— Почему у него лицо такое бледное? Ты его совсем не кормишь! — шипела она, пока Таня мыла пол в палате.
— Врач сказал, пока только бульоны, — тихо отвечала Таня.
— Врач! Да что тот врач понимает! Ты своим кислым видом его доконаешь! Мужчине нужен тонус, а не твои вздохи!
И ни копейки помощи. Ни разу.
Потом появился реабилитолог. Молодой, крепкий парень по имени Артём.
— Таня, это марафон, а не спринт, — говорил он, показывая упражнения. — Каждый день. Через «не могу», через «болит». Главное — не давайте ему себя жалеть. Жалость сейчас — это яд.
И она не давала. Тащила его на себе в ванную. Делала массаж, разминала онемевшие мышцы, пока пальцы у неё самой не немели. Заставляла его делать упражнения, даже когда он стонал и ругался. Читала ему вслух, чтобы он не сошёл с ума от тишины, отвлекала от боли.
Её силы таяли, а его — медленно, капля за каплей — возвращались. Она похудела, под глазами легли тёмные круги. А он набирал вес, на щеках появился румянец.
Она буквально вдыхала в него свою собственную жизнь.
И вот теперь он сидел перед ней. Сильный. Здоровый. Наполненный её силами — и смотрел на неё, как на пустое место.
Таня медленно оглядела их довольные лица. Улыбка свекрови — хищная, торжествующая, она уже мысленно примеряла роль матери «успешного» сына. Выражение лица Дмитрия было самодовольно-спокойным — с него, как ему казалось, сняли груз обязанности благодарности.
Они ждали слёз. Истерики. Обвинений.
Но слёз не было. Внутри уже всё выгорело дотла, а взамен появилась пустая, ледяная пустота. Но в той пустоте рождался не гнев — рождался расчёт.
Таня не просто встала. Она расправила плечи, выпрямилась — и это движение вдруг заставило её почувствовать себя выше их обоих.
— Что ж, если так… —
