Сегодня утром, когда я подошла к окну, вновь вспомнила тот роковой разговор.
— Ваня, подъем! Уже рассвело, пора на смену! — трясла я мужа, сжимая в руке подгоревшую сковороду, а в душе — последнюю надежду, что он просто дурачится.
— Не пойду. Оставь, Наденька. Всё, хватит. Больше я на этот комбинат не вернусь, — пробормотал Иван, не открывая глаз, и отвернулся к стене.
Я сначала рассмеялась — мало ли, отгуляли свадьбу Катюши, может, не отошёл ещё.
— Да брось, чудак! Гулянки кончились, пора вкалывать. Дела горой!
— Говорю серьёзно. Всё. Ушёл. Заявление ещё до отпуска подал. Вчера — последний день.
— Ты о чём, Ваня?! Спятил?! Где ты ещё такую работу сыщешь? До пенсии-то два года! Потерпи! — у меня дрогнули руки, и сковорода едва не выскользнула.
— Не могу больше. Кончились силы. Всё — хватит. Пятерых подняли. Трое сыновей, две дочки. Всем дали образование, всем помогли. А я? Теперь хочу просто передохнуть. Дело своё сделал.
— Да ты совсем рехнулся, если думаешь, что дети тебя на шею посадить должны, — прошептала я, сжимая кулаки. — Кто кормить-то будет? Моя пенсия — гроши. А ты возьми да и сложи руки?
— А почему нет? Они ж родные. Пятеро! Неужто отец один голодать останется?
— Да ты, старый хрен, совсем свихнулся! — закипела я. — У них своих забот полно. Квартиры в ипотеке, внуки школу топчут. А ты… тунеядец! — схватила его за рукав.
Он резко дёрнулся — я ударилась о комод.
— Отстань. Решил — и всё.
Слёзы подкатили к горлу. Я знала: если Ваня что решил — не переубедишь. Накинула платок, побежала к бабке Матрёне — старой знахарке, к которой даже участковый за советом ходил.
— Ох, бабка, беда! Ванька с катушек слетел! Уволился, говорит, не может. Как быть?
— Да чего ты разоряешься. Человек устал. Пять ртов поднял — не фунт изюму. Видать, надорвался. Дай передышку. Побереги ты его.
— Да уж, береги его! Вот дети приедут — устроим ему «отдых»! — зло прошептала я.
Через неделю все собрались. Я накрыла стол, чтоб никто голодным не ушёл. Смех, объятья, внуки носятся. Но после трапезы вдруг — тишина.
— Пап… — начал старший, Дима, — правда, что с работы ушёл?
— Правда, сынок. Хватит. Нет больше сил.
— Да ты что, батя? — вступил средний, Коля. — Два года всего! Потерпи. Это же… нелепо!
— Решил. Стаж — сорок лет. До пенсии дотянется. А вас пятеро. Прокормите старика, уверен.
Я за его спиной злорадствовала, а дети заерзали. Дима кашлянул:
— У нас… кредит, машину берём. Не вытянем.
— А у нас Лёшка в художку ходит, репетиторы — денег уходит — жаловалась жена Коли. Сам он молчал.
— А я… ремонт начал. До холодов надо управиться, потом продавать будем. Больше не потянем, — вздохнул младший, Петька.
Дочки затараторили: у одной мебель в рассрочку, у другой муж на вахте, денег не видят. Я встала, как перед атакой:
— Ну, Иван, видишь? У всех своя жизнь. А ты — обуза. Не стыдно? Детям тянуться надо, а не тебя кормить. Завтра — ищи работу. Без справки — не пущу. Ясно?
Он поднялся. Молча. Посмотрел на детей. На меня.
— Я вас пятерых поднял… А вы одного отца прокормить не можете… — хрипло сказал и ушёл в комнату.
Наутро он устроился. Зарплата — вполовину меньше, но работа. Я торжествовала — «вразумила». А через два дня он не вернулся.
Поздно ночью стук в дверь. Из больницы: Иван умер. Инфаркт. На работе стало плохо, не довезли.
Теперь я живу одна. Пенсия — копейки. Дети навещают редко. В основном дочки. Сыновья звонят по праздникам.
И в тишине снова звучат его слова:
«Я вас пятерых поднял… А вы одного отца прокормить не можете…».
