На обледеневшей скамейке в парке под Тверью дрожал от пронизывающего ветра Пётр Семёнович. Метель выла по-волчьи, снежные заряды слепили глаза, а кромешная тьма поглощала последние проблески надежды. Старик тупо смотрел перед собой, пытаясь осмыслить, как хозяин двухэтажного дома из красного кирпича оказался вышвырнут на улицу, словно пустая бутылка из-под кваса.
Всего сутки назад он стоял в прихожей, где когда-то вешал первые валенки сына. Но его Дмитрий, родная кровь, смотрел на него ледяными глазами таёжного охотника.
— Батя, нам с Любаней тесно втройне, — бросил он, переминаясь с ноги на ногу. — Ты ж сам видишь — ребятишки подрастают. Съезжай в пансионат, благо пенсия в семь тысяч целковых есть…
Невестка Любовь стояла за спиной мужа, нервно теребя кончик цветастого платка — будто не выгонку помогал устраивать, а на ярмарку собиралась.
— Да я ж… стены эти своими руками… — прохрипел Пётр, сжимая ладонями вмятину на косяке — след от топора, оставшийся с молодости.
— По суду всё чисто, — Дмитрий швырнул на лавку папку с документами. — Ты сам расписывался, когда после инфаркта в больнице валялся.
В тот миг старик понял — билет в один конец куплен.
Он не стал цепляться за косяк. Какая-то горькая спесь заставила натянуть драный тулуп и выйти за калитку, не обернувшись.
Теперь он сидел, вжавшись в скамью, и думал о том, как три зимы назад закладывал баню, чтобы внуки могли париться. Холод сковал тело, но внутри горел адский огонь.
Внезапно что-то тёплое коснулось коленей.
Мохнатый бок тёплой тучей прижался к закоченевшим ногам. Перед ним сидел пёс — огромный, с медвежьей шерстью и умными глазами, будто выпрыгнувшими из русской сказки. Ткнувшись мокрым носом в ладонь, пёс тихо заскулил, словно говорил: «Пойдём».
— Ты чей, богатырь? — хрипло рассмеялся старик, гладя косматую голову.
Пёс встал, взял зубами полу тулупа и потянул к тропинке.
— Да куда ж ты, озорник? — Пётр заковылял следом, внезапно ощутив, что смерть может подождать.
Они прошли через заснеженный пустырь, свернули к покосившемуся домику с резными ставнями. На крыльце, освещённом керосиновой лампой, стояла женщина в валенках и телогрейке.
— Полкан! Опять бродяжничаешь? — начала она, но, увидев седого спутника, ахнула. — Батюшки! Да вы же синий весь!
Пётр хотел отмахнуться, но ноги вдруг подкосились. Женщина, крепкая как сибирская сосна, подхватила его под руку и втащила в избу.
Очнулся он под лоскутным одеялом. В избе пахло жареными блинами и берёзовым веником. Сквозь морозные узоры на окне пробивался солнечный зайчик.
— Чай с малиной принесла, — раздался грудной голос у печки.
Хозяйка, представившаяся Надеждой Фёдоровной, протянула глиняную кружку. За её спиной вертелся Полкан, тычась мордой в карман с сухарями.
— Как вышло-то, дед? — спросила она, подкладывая дров в печь.
Пётр выпил глоток, обжёгся, выдохнул всю правду — про дом, про сына-предателя, про бумаги, подписанные в больничной палате.
— Оставайтесь, — перебила Надежда, когда он замолчал. — Мне керосин таскать тяжело, а Полкан скучает без мужика во дворе.
Через полгода Пётр, с помощью участкового, выиграл суд. Дом под Тверью вернули, но старик лишь махнул рукой:
— Нехай крысы грызутся за стены. Мне тут и ладно.
— Так и надо, — Надежда протянула ему миску с щами. — Дом там, где сердце греет.
Полкан, свернувшись калачиком у печи, одобрительно вильнул хвостом. Пётр посмотрел на заиндевевшее окно, на женщину, замешивающую тесто, и понял — жизнь только начинается.
