Когда я приехала в Ярославль, мне только-только исполнилось двадцать восемь. В родной Белгороде оставалась мать, которой предстояла сложная операция, да ещё и кредит за квартиру висел тяжким грузом. Я дала себе слово: отработаю год, самое большее два — и назад. В родные края.
Работу нашла неожиданно быстро — по объявлению устроилась сиделкой к пожилой женщине. Хозяйка, Нина Владимировна, искала кого-то, кто присмотрит за её матерью, Антониной Петровной, которой уже перевалило за восемьдесят. Деньги обещали небольшие, но регулярные.
С первой же встречи старуха встретила меня в штыки. «Кто ты по роду?» — спросила она, едва я переступила порог. Я ответила. Она скривилась: «Очередная приезжая. Сначала татары, теперь ты. Только отбросы ко мне и попадают». Дальше — хуже.
Каждый день начинался с упрёков: то каша недосолена, то пыль не вытерпа как следует, то я хожу слишком громко. Порой я ловила её шёпот в телефон: «Обязательно что-то стащит. Смотри за ней». Меня от этого тошнило. Я мыла ей спину, помогала подняться с кровати, бегала за лекарствами — а в ответ получала лишь ледяной взгляд и брезгливое молчание.
Полгода я держалась. Только мысль о матери в больнице не давала мне уйти. Но однажды она обвинила меня в краже трёх тысяч рублей. Перерыли всю квартиру — а деньги нашлись в её же кошельке. Ни извинений, ни сожаления. Лишь тот же презрительный взгляд.
Я собрала вещи. Сказала, что ухожу. Она стояла в дверях, холодная, как лёд: «Ну и вали. Всё равно вернёшься — нищая, как была».
— Я справлюсь, — тихо ответила я. — Без вас.
И тут в её голосе вдруг появилось что-то новое. Ни злости, ни привычной едкости. Лишь растерянность:
— Ты… всё это ради матери терпела?
Я застыла. Кивнула. Рассказала всё — и про операцию, и про долги. Она слушала молча. Потом медленно подошла, села рядом, взяла мою руку — и вдруг заплакала. Без слов. Слёзы текли по её морщинистым щекам.
— Прости… Я злилась не на тебя. На дочь. Она бросила меня. Думала, если ты уйдёшь — она вернётся. А ты… ты всё вынесла. Ради матери.
С того дня всё переменилось. Мы стали разговаривать по душам. Она рассказывала про свою юность, я — про свою. Она даже дала мне денег, чтобы я съездила проведать мать. А когда я вернулась — встретила меня на пороге с шерстяными носками, которые связала сама.
Через три месяца её не стало. Тихо, во сне. Я плакала, как по родной.
Через неделю ко мне пришла Нина Владимировна с нотариусом.
— Должен сообщить о завещании, — сказал он. — Антонина Петровна оставила вам… весьма крупную сумму.
Нина побледнела:
— Она рехнулась! Что ты с ней сделала?! Одурманила?
Я молча посмотрела на неё. Потом неожиданно подошла — и обняла.
— Вот это я с ней и сделала. Просто обняла.
