Душа моя ныла от боли и обиды, когда я говорила с матерью по телефону. Сидела на кухне, смотрела в заиндевевшее окно на двор, запорошенный снегом, и кулаками сжимала края фартука, чтобы не расплакаться. «Мама, ну как же так? О чём ты думала, когда отписала половину избы тёте Глаше? А теперь она ещё и к нам на половину просится!» — вырвалось у меня сквозь стиснутые зубы. На том конце провода стояла тишина, а у меня в груди клокотало, будто кипящий самовар. Когда-то её безотказность, которой она так кичилась, казалась мне благородством. Но теперь я видела, во что это вылилось, и не могла смириться.
Началось всё давным-давно, когда мать моя, Марфа Семёновна, решила помочь младшей сестре — Глафире. Тётка тогда в беду попала: муж её бросил, работа не клеилась, жить негде было. Мать, сердобольная, не раздумывая, пустила её в наш дом. Дом-то был старый, пятистенок, ещё прадедом срубленный. Родители жили в одной половине, а другая пустовала. Казалось тогда — временно поживёт, пока на ноги не встанет. Но Глафира так и не собралась уходить. А потом мать и вовсе невесть что надумала — половину дома на неё записала. «Сестра же родная, как бросить?» — оправдывалась она, когда я робко пыталась перечить.
Я тогда молода была, замуж недавно вышла, в дела семейные не лезла. Но помню, как отец, Терентий Петрович, ворчал, что дом — это родовое гнездо, и делить его ни с кем негоже. Мать же стояла на своём, упирая на родство да на совесть. Отец смолчал в конце, но видно было — задело его. А теперь, годы спустя, я сама расхлёбываю эту кашу.
Живу сейчас в том самом доме с мужем, Фёдором, да с ребятишками. После отцовой кончины мать в городскую квартиру перебралась, а дом мне оставила. Да вот беда — вторая половина за тёткой Глашей числится. А она, как была бездомной, так и осталась. Живёт на своей половине, вечно ноет да просит то денег, то дров, то еды. Я терпела, ведь родная же кровь. Но недавно она вовсе грани перешла — захотела к нам на половину перебраться, мол, у неё зимой холодно. Как отказала, тут же в обиду ударилась: «Ах, неблагодарная ты, я ж для вас всю жизнь горбатилась!» Да когда это она горбатилась? Всю жизнь на шее у других за чужой счёт живёт.
Позвонила матери, думала — поддержит. А она только вздыхает: «Дочка, не чужая же, помоги». Не выдержала я, кричу: «Мама, это ты её избаловала! Зачем дом отдала? Теперь она хозяином себя чувствует!» Мать начала путано оправдываться, мол, хотела как лучше, но я-то видела — просто отвечает, как всегда. Её «доброта» теперь мне ярмом на шее.
Не знаю, как дальше быть. С одной стороны, тётка всё же родная, жалко её. С другой — устала от её вечных притязаний. Фёдор злится, и я его понимаю: он в поле с утра до ночи, а тут ещё тётка со своими причудами. Даже думали продать дом, да куда уж — здесь корни, память, предки. Да и мать, знаю, воспротивится.
А иногда думаю: не отдай мать тогда половину дома, может, тётка Глаша и остепенилась бы? Или я слишком сурова? Но когда она без зазрения совести в нашу половину просится, вся мягкость пропадает. Не хочу, чтобы дети в ссорах росли. Хочу, чтобы дом был крепостью, а не яблоком раздора.
Вчера опять с матерью говорила. Пообещала она с сестрой поговорить, да веры мало. Люблю я их, да только границы ставить пора. Может, и смириться придётся. Но одно знаю точно: пора перестать плясать под чужую дудку.
