30апреля
Сегодня всё напоминает, что память хрупкое стекло, которое я пытаюсь удержать любой ценой. Я стал забывать банальные вещи. Сначала не мог вспомнить, какой йогурт предпочитает сын: клубничный или со сливами. Затем в какой день недели у него занятия по плаванию. Потом, съезжая с парковки, на секунду забыл, на какой передаче обычно трогаю стартер.
Эта вспышка паники в моторе отозвалась внутри меня, и я несколько минут сидел, сжимая руль, боясь взглянуть в зеркало.
Вечером я сказал об этом жене:
Чтото не так, со мной. Всё в голове туман.
Маша положила ладонь сначала на лоб, потом на щеку привычный, десять лет наш общий жест.
Ты просто переутомлён, Игорь. Спишь мало, работаешь много, успокоила она.
Я хотел крикнуть: «Это не усталость! Это как стирать человека кусок за куском!», но замолчал. Страх в её глазах был страшнее моего собственного.
Я стал всё фиксировать в блокноте:
Сегодня четверг.
Забрать Максима в 17:30.
Купить хлеб «Бородинский», а не «Московский». Маша не ест «Московский».
Позвонить маме в воскресенье в 12:00, обязательно спросить про давление.
Телефон стал моим продолжением; без него я ощущаю себя лишь телом в знакомом пространстве.
Однажды я действительно потерялся. Не в лесу и не в чужом городе, а в районе, где живу семь лет. Идя от метро привычным маршрутом, я поднял голову и не узнал перекрёсток. Аптека, где обычно покупаю лекарства, исчезла, её место заняла вывеска новой кофейни, которой раньше здесь не было. Я замер, чувствуя холодный пот под рубашкой. Люди шли мимо, будто ничего не случилось, а мир стал чужим и безразличным.
Я достал телефон дрожащими пальцами, открыл карту. Синяя точка мигала на незнакомой улице. Вбил домашний адрес и пошёл, слепо следуя за механическим голосом, словно ребёнок, которого впервые отпустили в магазин один. Вернулся домой лишь через три часа. Маша тихо поставила передо мной чашку чая. Её молчание было тяжёлее любой истерики. Я не знал, как выбраться из стыда.
Я записала тебя к неврологу, наконец сказала она, не глядя мне в глаза, в среду, в четыре. Я отойду с работы, пойдем вместе.
Я кивнул, проглатывая комок в горле. Мысль о белом халате, о «ранних признаках» и «возрастных изменениях» вызывала животный ужас. Теперь мне придётся стать «пациентом», о котором говорят в третьем лице.
В среду утром, пока Маша собиралась в ванной, я машинально взял её телефон, чтобы посмотреть погоду. На моём экране открылись вкладки:
Деменция. Ранние симптомы у мужчин 45 лет.
Как вести себя с супругой, у которой проблемы с памятью.
Группы поддержки для семей.
Оформление опекунства.
Я бросил телефон, будто он обжёг руку, и сел на край кровати, задыхаясь. Это было не просто медицинское заключение, а приговор нашей совместной жизни. Она уже не видела во мне мужа, партнёра, отца, а лишь проблему, объект ухода.
В поликлинике день прошёл в почти глухом колпаке. Я отвечал на вопросы, проходил тесты: «Назовите три слова: яблоко, стол, монета. Запомните их». Свет фонарика мерцал, а в голове звучал лишь один звук слово «опекунство».
Когда мы вышли, уже смеркалось. Маша взяла меня за руку, крепко, почти судорожно.
Доктор сказал, что ничего критичного, просто перенапряжение. Нужно больше отдыхать. Поеду домой, разогрею суп. Так хочется есть
Я смотрел на её профиль, на сжатые губы, на морщинку тревоги у глаза. Она играла роль любящей жены, верящей в лучшее, но я видел её страх, усталость, бесконечную вереницу будущих дней, где я всё больше превращаюсь в ребёнка, а она в сиделку.
Подойдя к машине, Маша протянула мне ключи.
Давай ты. Ты лучше парковаться.
Тест был прост и безжалостен. Я сел за руль, включил зажигание и забыл, где находятся указатели поворотов. Рука зависла в воздухе. Я смотрел на панель, на знакомые до боли кнопки, но они не складывались в целую картину. Я закрыл глаза, глубоко вдохнул.
Маш мой голос прервался, я не могу
В тишине салона мои слова звучали как приговор. Маша открыла дверь, обошла машину, подошла ко мне, мягко коснулась плеча.
Подвинься.
Я покорно переполз на пассажирское сиденье. Она села за руль, пристегнулась, плавно тронулась. На светофоре лишь раз она слегка коснулась ладонью щёки.
Смотрел в окно на мелькающие огни чужого города и понимал, что забываю не только дорогу домой, но и дорогу к себе. Маша, за рулём, становится всё больше просто доброй, уставшей незнакомкой, которая везёт меня, беспомощного пассажира, к неизвестному пункту.
Борьба с болезнью, с собой и с тем, что осталось от нашей семьи, началась.
Маша ввела новую систему. На холодильник повесила большой календарь с жирными отметками: «Анализы», «Невролог», «ЛФК». На дверцы шкафов стикеры с содержимым. Она купила мне таблетницу, каждое утро раскладывая витамины, ноотропы, успокоительные. Она звонила каждый час, контролируя мои передвижения, занятия, приём лекарств и даже мысли.
Сын наш, десятилетний Максим, почувствовал напряжение раньше, чем понял его причину. Он стал необычно тихим. Однажды, помогая ему с математикой, я впал в ступор перед простейшим уравнением цифры плясали, не складываясь в смысл. Маша быстро подсела:
Папа просто устал, я помогу.
Максим кивнул, но отстранился. В его взгляде появилась осторожность, будто отец превратился в хрупкий, непредсказуемый предмет.
Мы почти перестали ссориться. Раньше могли накричать друг на друга изза немытой посуды, хлопнуть дверью, а через час, обнявшись, смеяться над глупостью. Теперь Маша лишь вздыхала и молча мыла тарелку за мной. Её терпение казалось мне добродетелью надзирателя безупречной и смертельно строгой.
Я ловил себя на мысли, что жду её срыва, когда она крикнёт: «Когда же всё это кончится?», или разрыдается от бессилия. Это было бы честно: значит, она всё ещё здесь, со мной, в одной лодке, даже если лодка наполовину заполнена водой. Но она держалась И это пугало меня сильнее всего.
Однажды вечером, когда я в пятый раз за час спросил, выключил ли я утюг, Маша не выдержала. Она тихо сказала, глядя мимо меня:
Игорь, я так устала, что боюсь уснуть за рулём, везя Макса в школу.
В её голосе не было упрёка, лишь простая констатация факта. Эта простота делала моё состояние ещё более невыносимым.
В какойто момент я решил записывать всё, что связано с Машей, чтобы не забыть. В блокноте рядом с «купить серый хлеб» появились заметки:
Маша смеётся, запрокидывая голову, когда ей действительно смешно.
На левой ключице родинказвёздочка, которую она прячет.
Когда Маша устает, морщит переносицу, даже во сне.
Она любит кофе с корицей.
Маша хранит старую кофту.
Эти крупицы я ловил, как обломки корабля, который тонет. Понимал, что скоро могу забыть не только дорогу домой, но и причину, почему этот дом был моим домом, и почему я любил эту женщину. И тогда она окончательно превратится в простую сиделку.
Маша увидела блокнот. Однажды, когда я оставил его на столе, она пролистала и расплакалась. Впервые за многие месяцы не от усталости, а от проникающего, невыносимого узнавания.
В тот вечер она не стала разогревать ужин. Взяла меня за руку, но не так, как к врачу, а иначе, неуверенно, и сказала:
Пойдём в ту пиццерию, где были после первого свидания. Если ты помнишь, какую пиццу ты тогда заказывал.
Я посмотрел на неё, и в моих глазах, помутневших от страха и таблеток, на миг блеснула искра. Не памяти, а чегото другого.
С ветчиной и грибами, тихо сказал я. А ты вегетарианскую, с ананасами. Ты тогда сказала, что это экзотично.
Она сжала мою руку и кивнула, не в силах сказать ни слова. Это не было исцелением: болезнь никуда не делась. Завтра я мог снова забыть, как завязывать шнурки, сын мог снова отстраниться, а она сорваться. Но в тот вечер, за липким столиком, мы ненадолго перестали быть пациентом и сиделкой. Мы снова стали Игорем и Машей, потерявшимися, но нашедшими друг друга в тишине между словами.
Пиццерия оказалась яркой, шумной, с неоновыми вывесками и громкой музыкой, а не тем уютным местечком из воспоминаний. Я нервно теребил салфетку, глаза бегали по меню, ищу знакомые названия. Пицца «Ветчина и грибы» называлась иначе. Я растерялся.
Закажи то, что хочешь сейчас, тихо сказала Маша. В её голосе не было раздражения, лишь понимание, страшное, выстроенное из многих лет совместной жизни.
Я кивнул и указал на первое попавшееся изображение. Она заказала вегетарианскую. Когда принесли блюдо, я откусил кусок и замер.
Не то, пробормотал я. Совсем не то.
Вкус другой? спросила Маша.
Нет. Я не помню тот вкус, положил кусок на тарелку и посмотрел на него с таким потерянным отчаянием, что у неё сжалось сердце. Я страдал не изза рецепта, а потому, что воспоминание о нашем первом свидании сладкое, тёплое, пахнущее дрожжами и надеждой ускользнуло.
Я отодвинул тарелку.
Давай просто посидим, предложил я. И впервые за много месяцев это прозвучало не как капитуляция больного, а как просьба равного. Просто сидеть рядом.
Маша медленно протянула руку и накрыла своей ладонью мою, не сжимая, лишь касаясь.
После этого всё изменилось и одновременно не изменилось. Календарь на холодильнике всё так же висит, таблетницы заполняются. Но теперь Маша, прежде чем дать утреннюю порцию таблеток, спрашивает: «Как спалось? Голова не болит?» Она спрашивает не как медсестра, а как любимая жена.
Я отвечаю без долгих объяснений:
Сны странные. Как будто я в доме из стекла, все комнаты видны, а дверей нет.
Она слушает, кивает. В эти моменты болезнь перестаёт быть скрытым врагом и становится тяжёлой общей ношей, которую мы несём вдвоём. Сын стал нашим барометром: он видит, как мама перестала вздрагивать, когда папа чтото забывает, и как я, вместо гнева, прошу: «Макс, напомни, пожалуйста». В этом «напомни» нет унижения, а лишь просьба о помощи.
Однажды он принёс из школы рисунок нас троих, держимся за руки под сияющим солнцем, подпись: «Моя семья. Мы сильные». Я повесил его на холодильник над расписанием приёма таблеток.
Болезнь же коварна: то отступает, даря ложную надежду, то наносит удары в самых неожиданных местах. Однажды утром я проснулся и не узнал Машу, лежащую рядом. Паника поднялась горлом, я отпрянул к стене. Маша открыла глаза, увидела мой дикий взгляд и всё поняла. Её сердце упало, но паники не было пришла лишь изнурённая грусть.
Игорь, тихо сказала она, не вставая, это я. Маша. Твоя жена.
Я молчал, дыхание частое, поверхностное.
У тебя в блокноте есть запись, продолжала она ровным голосом, будто разговаривает с испуганным животным, про родинкузвёздочку. Хочешь, покажу?
Я кивнул. Она аккуратно сдвинула майку, показала родинку на ключице. Я смотрел на неё, потом на блокнот, лежащий на тумбочке, сравнивал. Туман паники в моих глазах рассеивался, сменяясь стыдом и бессильным горем, которое я не смог удержать.
Прости, прошептал я хрипло. Прости, я
Не надо, перебила она, не глядя на меня, просто просто лежи. Всё хорошо.
Она встала, пошла варить кофе, руки дрожали. Это было не «хорошо», а новый уровень: забыть её лицо, забыть любовь всей своей жизни. Мы поняли, что наше «перемирие» не ремиссия, а лишь передышка в долгой спирали упадка.
Когда она вернулась с двумя кружками, я сидел на краю кровати и чтото быстро записывал в блокнот.
Что ты пишешь? спросила она, ставя кофе на тумбочку.
Я показал. Кривыми, торопливыми буквами было написано:
«Утро. Проснулся. Испугался. Увидел звёздочку на её ключице. Узнал. Это Маша. Моя. Любимая. Запомнить любой ценой».
Я не написал «жена», а написал «любимая». Маша взяла кружку, сделала глоток обжигающего кофе, чтобы выдуть комок из горла. Слёзы и обида были бесполезны.
Осталось лишь это: мои отчаянные записи и её безмолвное присутствие рядом. Она села ближе, прижалась плечом к моему.
Кофе остынет, сказала просто.
Я, бледный и дрожащий, кивнул и взял свою кружку. Пальцы обхватили её, ища тепло, ищя связь с реальностью.
Впереди будет ещё много утр, полных потерь маленьких и больших. Возможно, блокнот скоро перестанет помогать мне. Возможно, Максим вырастет и будет вспоминать отца, который исчезает в тени. Возможно, Маша не выдержит такой груз.
Но в тот момент, в лучах утреннего солнца, падающего на кривые строки в блокноте, мы были вместе. Не в прошлом, которое ускользает, и не в будущем, которое пугает. А в настоящем хрупком, разбитом, несовершенном. Единственном, что у нас осталось.
