**Подвальное лето**
Сначала грянул грохот. Такой, что будто сама земля содрогнулась, словно в стену дома на углу Тверской врезался грузовик. Ульяна выронила миску с котлетной массой, стекло со звоном разлетелось по кафелю, кошка метнулась вверх, как перепуганная птаха, и скрылась под диваном. А потом — тишина. Не та, что наполнена жизнью: шагами соседей, голосами из двора. Нет. Тишина мёртвая, подвальная, как в старых бомбоубежищах. Даже холодильник перестал гудеть. Даже ходики будто замерли.
Ульяна застыла, руки в фарше, и на миг забыла, как дышать. Только когда сердце перестало колотиться, как бешеное, она сообразила: не взрыв, не землетрясение. Опять Дмитрий Петрович с пятого этажа грохнулся. Старик, одинокий, чужой. Она давно замечала — он шатался, как пустая бутылка на краю стола.
Не думая, прикусив губу до крови, она бросилась вверх по лестнице. Сердце стучало, как молот. Пятый этаж — прямо над ней. Жил он здесь ещё с лихих девяностых. После смерти жены стал призраком — ходил тихо, говорил редко. Только патефон скрипел у него по утрам. И запах — что-то аптечное, мазь или настойка. Порой он сидел на балконе в застиранном халате и смотрел вниз, будто ждал кого-то, кто так и не поднялся.
Они почти не здоровались. Она — от безразличия, он — словно не замечал её вовсе. В их доме все чужие. Узнавали друг друга по скрипу дверей, по запаху жареного лука. Но не по именам. Не по голосам.
Дверь была приоткрыта. Она знала — Дмитрий Петрович всегда оставлял её так… на всякий случай. Она ворвалась внутрь, и всё оказалось так, как она боялась.
Он лежал в прихожей. В клетчатой рубашке и выцветших трениках. Рядом — трость, разбитая кружка. Лицо серое, губы белые. Лоб в каплях пота.
— Дмитрий Петрович! — Ульяна опустилась рядом. — Вы меня слышите?
Он приоткрыл глаза. Дышал тяжело, будто тащил на себе гору.
— Это я… Ульяна. С четвёртого. Сейчас вызову скорую…
— Не надо, — прохрипел он. — Просто… помоги встать.
— Да вы что, вам больно? Нога? Рука?
— Нет. Просто… нет сил. Принеси стул. Железный. На кухне.
— Может, всё-таки врача?
Он резко посмотрел на неё:
— Нет. Хватит с меня позора. Пусть хоть соседи не увидят, как старик валяется в пыли.
Она притащила стул. Он опирался на неё, на трость, поднимался медленно, с трудом, но сам. Когда сел, выдохнул так, будто выгнал из себя весь стыд.
— Спасибо… Ты ведь не обязана была…
— Знаю, — ответила она после паузы. — Но останусь. Ненадолго.
Он не возразил.
И она осталась.
На день. Потом на неделю. А потом — на всё лето.
Мыла полы, варила манную кашу, выносила ведро. Он почти не разговаривал. Иногда просто смотрел в окно, будто ждал кого-то, кто уже не придёт. Порой засыпал в кресле, с тростью на коленях, будто сторожил давно ушедшие дни.
Ульяна ходила по его квартире на цыпочках. Как в библиотеке. Возвращаясь домой, не чувствовала там ничего родного — будто жила этажом выше. Свою квартиру она словно сдала в аренду без собственного ведома.
Её сократили ещё весной. Реорганизация. Бухгалтерию закрыли. Искать работу — бесполезно, городок маленький, работы нет. Муж — исчез десять лет назад. Сначала пил, потом пропал. Сын — на срочной, далеко. Писал редко. И никому, если честно, она не была нужна. Она привыкла. Привыкла быть тихой. Привыкла к одиночеству, как к старому дивану: скрипит, но выбросить жалко.
И вдруг — он.
Дмитрий Петрович. Его квартира. Его патефон. Его тихое дыхание.
Через неделю он начал говорить. Сначала — про музыку. Потом — про войну. Про жену — Надю. Познакомились в Новосибирске. Она пела в хоре. Он был в военном.
— Сказала, что я похож на мокрую ворону в форме. Я тогда осерчал. А потом — не мог оторваться. Всё вместе — дети, огород, трудовые будни. А потом — её сердце. Сдалось. А я остался.
Он говорил, она слушала. Иногда он злился — вырывал у неё ложку:
— Не так! Она делала иначе! — и замолкал. Она обижалась. Уходила. Но возвращалась.
Потому что чувствовала — он ждёт.
А может, и она тоже.
Как-то он сказал:
— У тебя голос дрожит, когда злишься. В самом конце — будто воздуха не хватает. У Нади так было. Всегда делала вид, что крепкая. А внутри — разваливалась.
Она промолчала. Потому что это была правда.
В августе он стал угасать. Почти не ел. Пил воду глотками. Сидел в кресле, укрытый пледом, смотрел в угол, будто знал, откуда должен прийти тот, кого ждал.
Он попросил:
— Дай альбом. Тот, за шкафом. Откри страницу с тюльпанами.
Она нашла. Между фотографиями — пожелтевшая открытка. Девчачий, круглый почерк. Выцвевший.
_Дима, не забудь полить фикус. И вынь батарейки из телефона, а то разрядится._
Он слушал, пока она читала. Не слова — голос. Закрыл не глаза — душу.
Он уснул. И не проснулся.
Сын приехал в сентябре. Ульяна встретила его у подъезда. Простая кофта, лицо — усталое, но без тревоги.
— Вы с ним были? — спросил он.
— Всё лето, — ответила она.
Он обнял её. Тихо. Без лишних слов.
— Вы… кем ему?
Она хотела сказать «соседка». Или «просто помогала».
Но вдруг выдохнула:
— Я была рядом.
Он кивнул.
И этого хватило.