Лиза стояла у кухонного окна, жуя зачерствевший бородинский с солнечным маслом, и глядела на двор. Утро было тоскливое, под дождь, точно в унисон её последним неделям. За стеклом мелькнула знакомая фигура — Анна Васильевна тащилась к подъезду, коробейничая авоськами.
— Мам, соседка твоя опять с поклажей мучится, — крикнула Лиза в комнату, где Людмила Ивановна Ковалёва сидела за столом, листая старую «Работницу». — Помочь, что ль?
— На фиг она мне соседка? — буркнула та, не отрываясь от журнала. — Тётка чужая. Сын у неё есть, пущай помогает.
Лиза сморщилась, но промолчала. Людмила Ивановна последнее время колючая стала, как ёж, трогать опасно. А ведь в былые годы первая мчалась на подмогу, коли в доме у кого завал.
— Сын-то в Германии фареры лупит, сама знаешь, — тихо сказала Лиза, натягивая ветровку. — Схожу в гастроном, заодно и её разгружу.
— Иди-иди, блаженная ты наша, — проворчала Ковалёва. — Всем поможешь, тут-то я посижу.
Лиза замерла у двери, оглянулась на женщину, коей сорок лет кряду мамой была. Худая, седая, волосы в тугой узел, Людмила Ивановна в своём кресле совсем махонькой казалась. Морщины глубже, а руки трясутся, как осиновый лист, листки переворачивая.
— Мам, тебе чего принести? — мягко спросила Лиза.
— На фиг ничего не надо. Иди уж, всех тут заждались.
На лестнице Лиза столкнулась с Анной Васильевной, та кряхтела, привалившись к стене.
— Анна Васильевна, давайте тут поделим по-братски, — вызвалась Лиза, хватая авоську.
— Ох, спасибо, голубушка! — выдохнула соседка облегчённо. — Видать, годы — не кобыла, не поскачешь. Старость, видно.
Топали наверх медленно, на этажах передыхали.
— А ваша Ковалёва как? — осторожно поинтересовалась Анна Васильевна. — Чтой-то не видать её.
— Да так, сама знаешь, туда-сюда, — уклончиво Лиза. — Денёк как огурчик, другой — головушка болит.
— Вестимо, вестимо. У меня сестра тоже… — Анна Васильевна запнулась, но всё и так ясно было.
Донесла сумки, вернулась. Людмила Ивановна сидела в кресле, журнал отбросила. Смотрела куда-то в пространство, будто точку ловила.
— Мам, щец бы? — предложила Лиза, стягивая ветровку.
— Мам… — протяжно повторила Людмила Ивановна, и в голосе что-то дрогнуло. — Ты меня мамой величаешь.
Лиза окаменела. Нотка в голосе насторожила.
— Ну а как же иначе, мам?
— А ведь я тебе не мать, — тихо сказала Ковалёва, поворачиваясь к ней. — Я тебе никто.
В животе у Лизы всё перевернулось. Вот оно. Чего она пару месяцев боялась. От чего в пот глядела, когда Людмила Ивановна смотрела на неё, будто видела впервые.
— Ты о чём это, мам? — Лиза присела на корточки рядом, схватила мамину руку. — Ты и есть мама самая настоящая.
— Нет, — упрямо замотала головой Ковалёва. — Помню вдруг. Всё помню. Ты не кровиночка моя. Ты… чужая.
Комок в горле застрял. Лиза знала, день этот придёт. Врачи сказывали — болезнь прогрессирует, память клинит. Но чтоб именно ЭТО вспомнила!..
— Мам, слушай сюда, — начала Лиза, стараясь голос держать ровно. — Верно. Родила не ты. Но взрастила. Любила как кровную. Ты и есть моя мать.
— Взрастила… — Людмила Ивановна нахмурилась, будто из памяти выдернуть пыталась. — Да. Привезли тебя… малявку такую. Ревела дни напролёт, кошечка моя.
— Правда, мам. Три годочка всего.
— Три… — повторила Ковалёва. — А где твоя мамка тут? Где она?
Лиза глазки прикрыла. Этого разговора избегала всю жизнь. Людмила Ивановна молчала, а Лиза и не копала. Ей хватало мамы, что любила её.
— Не ведаю, мам. Ты ж не говорила.
— Не говорила… — задумалась Людмила Ивановна. — А может, и к лучшему. Правда — не медок.
Лиза ждала, не дыша. Людмила Ивановна молчала долгучий срок, потом вдруг:
— Подружкой моей была. Мамка твоя. Звали её Татьяна. В техникуме вместе сидели, потом на заводе шифер гнали. Краса была — сводила мужиков с ума. Пчёлы на мёд так не липнут.
Лиза затаила дух. Впервые за сорок зим слышала о кровиночке своей.
— Замуж выскочила спозаранку, тебя на свет пустила. Мужик же… сволочь последняя. Пиво дул, морду бил. Она от него сбегла, а куда с дитём податься? Шаталась по углам дачникам. Потом ловеласа встретила — к нему замуж звал, а детя не хотел.
— И меня… оставила?
— К нам приволокла. Говорит: “Людка, выручай. Чуть-чуть, пока кры
И даже когда чашка с чаем вдруг пошатнулась, оставляя на столешнице мокрую звезду, Валя лишь рассмеялась, вытирая лужу тряпкой, ведь главное — не идеальная скатерть, а этот неповторимый звон маминого смеха, согревающий кухню лучше любой печки.
