**Женщина, которой никто не видел**
Никто не замечал Зою. Ни в троллейбусе, ни в аптеке, ни даже в своём подъезде, где она прожила больше двадцати лет. Прохожие скользили мимо, будто она была частью облупившейся стены, почтовым ящиком с оторванной дверцей или скрипучей ступенью. Ей было пятьдесят девять, и с каждым годом она ощущала, как тает — как выцветшая фотография: сначала блёкнут края, потом исчезает всё.
Кассирша в магазине бросала сдачу, не глядя, будто боялась разглядеть в ней что-то тягостное и ненужное. Соседка сверху бурчала «здрасьте», уставившись куда-то за её плечо, словно здоровалась с пустотой. Даже сын звонил всё реже: «Ма, работы горы — потом». Эти «горы» длились уже четвёртый год, и Зоя перестала ждать.
Каждое утро она надевала свежую кофточку, повязывала аккуратный платок и шла гулять — будто у неё были дела. Будто её ждали. Но никто не ждал. Прогулка по парку, скамейка у фонтана, стаканчик кофе из автомата за тридцать рублей — это не было отдыхом. Это был бунт. Шёпот: «Я ещё жива».
Зоя смотрела на людей: на тех, кто спорит, целуется, кричит в телефон. Чувствовала между ними и собой невидимую стену. Ни один взгляд не цеплялся за неё. Будто она — не человек, а рекламный плакат, который давно никто не читает.
Однажды она купила куртку. Алую. Яркую, будто пожарная машина. «Пусть хоть кто-то заметит», — подумала она. Но никто не обернулся. Даже продавец пробил чек, не подняв глаз. Куртка осталась просто тряпкой. А Зоя — всё той же невидимкой.
В тот вечер в подъезде раздался плач. Зоя выглянула. На лестнице сидела девочка. Лет семи. Лицо в слезах, волосы растрёпаны, рядом валялся сломанный самокат, а из порванного рюкзака выпали тетрадки.
— Что случилось? — спросила Зоя. Голос прозвучал твёрдо, без ненужной жалости.
— Он сказал, что я дура… и укатил, — прошептала девочка, вытирая нос.
Зоя присела рядом, поправила самокат и посмотрела девочке прямо в глаза:
— Ты не дура. Ты маленькая. А он — дурак. И, скорее всего, трус. Потому что обижать — легко, а объяснять — трудно.
Девочка затихла, потом кивнула. И вдруг Зоя почувствовала — её слушают. По-настоящему. Они собрали тетради, прижали мятые страницы. Самокат Зоя скрепила изолентой, нашла в старом ящике. Держался еле-еле, но девочка заулыбалась, будто он стал новым.
— Ты добрая, — вдруг сказала она. — Как тебя зовут?
— Зоя.
— А я — Катя. Давай дружить? У меня вообще никого нет…
— Давай, — ответила Зоя. В этом слове было то, чего она давно не слышала. Тепло. Пустота внутри отступила.
На следующий день они шли по парку. Зоя — в алой куртке, Катя — с разболтанным хвостиком и рисунком в руках.
— Это ты, — сказала девочка. — Я нарисовала.
На листке была женщина. В яркой куртке. С огромными крыльями, которые не помещались на бумаге, будто готовы были поднять её в небо.
Иногда, чтобы ожить, не нужны аплодисменты. Ни толпа, ни признание. Иногда достаточно быть нужной. Хоть одной. Хоть одной плачущей девчонке на грязных ступеньках, у которой порвался рюкзак и сломался самокат. Потому что в этот момент ты — не фон. Не тень.
Ты — свет. И опора. Чьи-то крылья. Чьё-то «останься».
