— О, Настенька, здравствуй! К маме приехала? — окликнула соседка с балкона, поправляя платок.
— Здравствуйте, Лидия Степановна. Да, к маме.
— Ты бы с ней поговорила, — вздохнула женщина, понизив голос. — Совсем она после развода с мужем с ума сходит.
— В каком смысле? — Настя нахмурилась.
— У меня бессонница, вот и вижу всё. Третьего дня — четыре утра, такси подъезжает, твоя мать выходит… И вид, прямо скажем, не подобающий. Да еще, кажется, под хмельком. Все во дворе уже языками чешут. В её-то годы! Ну зачем она твоего отца-то выгнала? Да, нагрешил, но кто без греха? Столько лет вместе — глупо теперь одной маяться.
— Спасибо, Лидия Степановна, — прошептала Настя, сжав кулаки. — Я разберусь.
С этими словами она почти побежала к подъезду. Полгода назад мать выставила отца за дверь, застав его с другой. Настя уговаривала её простить — мало ли, горячка, ошибка. Но мать была непреклонна. И вместо ожидаемой тоски — будто сорвалась с цепи. Новые платья, салоны, подруги, ночные клубы — всего, чего раньше и в помине не было.
Насте было не по себе. Она сама вот-вот выйдет замуж, мечтает о детях. А её мать — в клубе до утра? Какая из неё бабушка? Как представлять её будущей свекрови, если одна пироги печёт, а другая под “Цветы” напивается?
Дверь открыла сама мать — в узких джинсах, с чайником в руках, губы алые, ресницы — как у куклы. Ни намёка на старый растянутый халат.
— Ну как, Витёк? — спросила она, звонко ставя чашки.
— Всё нормально, — Настя стиснула зубы. — А ты?
— Ой, просто замечательно! Вчера с девчонками в “Метелице” оторвались — танцы, шампанское, пели под гитару до рассвета!
— Лидия Степановна уже доложила, — холодно бросила Настя. — Что в пятом часу утра тебя привезли, и ты, цитирую, “не в себе”.
Мать рассмеялась:
— Ну а что ты хотела? В бане квас пить?
— Мам, ты вообще осознаёшь, что тебе сорок пять? — голос Насти дрогнул. — Какие клубы? Ты же должна думать о репутации! Скруг у меня свадьба, а ты…
— Я должна только себе, — перебила мать. — Тридцать лет я была тенью: сначала дочь, потом жена. Теперь я — человек. И не намерена оправдываться.
— Но папа…
— Папа сознательно меня предал. А я больше не служанка. Хочу жить. Для себя.
— Почти бабушка, а ведёшь себя…
— И что? — глаза матери вспыхнули. — Мне что, в лапти обуться и на печи сидеть?
Настя поняла, что зашла слишком далеко.
— Прости… Я просто переживаю.
— Если стыдно — не зови меня. Но знай: я не надену бабушкин платок и не стану тихоней. Буду петь, смеяться, может, даже с мужчинами флиртовать. Мне — хорошо.
— Мам, я хочу, чтобы ты была… Просто…
— Просто тётя Лида не одобряет? Пусть подавится. Я — живу.
Дома Настя рассказала всё Виктору.
— Не знаю, как к этому относиться…
Витя только усмехнулся:
— Да брось, твоя мать — огонь. Не сломалась, а расцвела. Разве счастье — преступление?
В выходные Настя набрала мать:
— Мам, давай в сауну, а потом в “Белую лошадь”? Там джаз вечером.
— А вдруг тебе стыдно будет?
— Скажу, что ты моя троюродная сестра, — рассмеялась Настя.
— Тогда договорились. Но учти — до полуночи ни ногой домой.
Тот вечер перевернул всё. Настя впервые увидела мать не как “роль”, а как человека. И задумалась — а не ей ли стоит поучиться жить не по указке, а по зову сердца?
