Пока жили мои бабушка с дедушкой, я считал их своей настоящей семьёй.
Почему?
Мама вечно пропадала в хлопотах о матерях-одиночках, работая в соцслужбе. Папа же, вечный мечтатель, метался между театром, живописью и прочей ерундой, пока вовсе не сгинул в житейском море.
Любила ли она меня? Да, но порывисто, урывками. Раз в неделю налетала к нам в деревню с гостинцами, осыпала меня мокрыми поцелуями, выпивала с дедом стопку перцовки (бабушка в такие моменты яростно разглаживала скатерть), трещала без умолку — и снова исчезала.
А мы с «предками» жили по-старинке: бабушкин огород, дедовы походы за грибами, их бесконечные разговоры о былом за вечерним самоваром.
Бабушка Ольга — высокая, статная, с косой толще моей руки. Каждую субботу после бани расчёсывала её костяным гребнем — наследством от прабабки. Дед Пётр — сухопарый, весь в морщинах, как старый дуб. Рубахи на нём всегда отглажены, подпоясан кожаным ремнём.
«Мужики у нас — хоть на парад!» — хвалилась бабка соседкам. Я до пятого класса писал «вульца» вместо «улица», пока учительница не отучила.
Кого любил больше? Не знаю. Они были единым целым, пахнущим хлебной закваской, дегтярным мылом и смородиновым листом.
Проснёшься утром — над тобой склонился дедов лик, щетина колется, а губы шепчут:
«Вставай, Николка! Баба блины с мёдом напекла. А в лесу уж дятел стучит — новые байки рассказывает».
Целует в щёку вполсилы, а я нытьё завожу:
«Не-е-ет, деда-а! Спать хочу-у! И блины чтоб с вареньем!»
«Щас исправимся!» — орет он на кухню.
«Ольга-а! Царю нашему малиновое подавай!»
Бабка тут как тут, с синей вазой в руках:
«Да уж заждались! Самовар кипит, сметана на столе — небось проголодались!»
Умываюсь под их присмотром. Баба полотенце держит с вышитым жар-птицем, дед норовится отнять — мол, мужское это дело.
За стол садимся мы с дедом. Бабка крутится вокруг, подливает щи, подкладывает пироги.
«Спасибо, мать», — буркнем, выйдя покурить на крыльцо.
Дед затягивается «Беломором», я пародирую его позу.
«Ну что, живчик? Готов день встретить?»
Кивну, серьёзно сморщив лоб.
Плюём на грядку (я — по-детски, он — смачно) и кричим в сени:
«Ольга! Мы в лес!»
«Идите уже! — доносится из глубины избы. — К вечерню вас работой завалю!»
Идём по тропинке. Дед объясняет, почему у лисы кончик хвоста белый, зачем ёлки зимой иголки не сбрасывают, куда подевался папаша и отчего бабка до сих пор краше иных молодух.
Возвращаемся с полными лукошками. Бабка кормит нас до отвала, потом укладывает меня на сеновале под дедов тулуп. Перед сном является Сирин — птица с лицом учительницы Марьи Петровны — строго спрашивает, слушался ли стариков.
Проснусь — на лавке ждут крынка молока да каравай с тмином. Дед мастерит скворечник, я держу гвозди. Бабка в огороде ворчит на сорняки, да так, что пол-деревни слышит.
Сейчас я лежу в больнице после второго инфаркта. Врачи хмурятся, а я стискиваю на груди фото деда с бабкой. Выжить надо. Хоть кто-то должен помнить, как пахнет настоящая жизнь — дымком печурки, грибным дождём и бабушкиными ватрушками.
