Зима 1950 года в России была коварна: мороз пробирал до костей. В темной комнате с обшивкой из бревен, откуда валил сырой запах, семнадцатилетняя Ольга изнурённо схватывала дыхание, сжимая простыни, пока схватки не разрывали её тело. Она была одна, лишь с повивальной бабой — старой женщиной с грубыми руками и сердцем, привычным к горечи судьбы.
Когда крик новорождённого наконец прорезал тишину, Ольга почувствовала, как в неё возвращается душа.
— Красавица, — произнесла повивальная баба, завернув ребёнка в тёплое одеяло и положив его на грудь Ольги.
Ольга, дрожащая и покрытая кровью, с робкой нежностью впервые в жизни обняла крошку, уверенная, что ничто и никто не разлучит её с этой крохой.
Но радость продлилась лишь мгновенье. Тяжёлый стук раздался в двери, и в комнату ворвалась её мать, Татьяна, словно буря. Одетая в траурный плащ, хотя никого не погибло, она носила на лице отвращение.
—‑ Дай её мне! — требовала она, хватая ребёнка из рук дочери.
— Нет, мама! — вопила Ольга, едва вставая на ноги.
— Замолчи! — прервала её Татьяна холодным голосом, как стужа. — Ребёнок плохой, у него… у него «моновский» порок. Не выживет. Нет ему будущего.
Ольга плакала, умоляла, но мать не отступала. Сжимая малыша, она вышла, хлопнув за собой дверь так, будто бы выстрел в сердце Ольги.
Этой ночью Ольга осталась с пустыми руками, повторяя имя, которое так и не смогла произнести.
Годы шли. В деревне все считали, что её дочь умерла при родах – так решила мать. Ольга, вынужденная молчать, научилась жить с фальшивой улыбкой, пока сердце гнило изнутри.
В двадцать пять лет она бросила родительский дом, не оглядываясь. Прощения и забытья ей не давали покоя, и исцеления тоже не было.
Время текло, как сухие листья. Ольге пришлось стать учительницей в начальной школе, жить одна, без мужа и детей. Но часть её всё ещё оставалась закопанной в той темной комнате.
Однажды весенним днём она вернулась в родную деревню. Мать умерла, и, кажется, вместе с ней исчезли последние цепи, связывавшие её.
Ольга пошла на центральную площадь, где в детстве играла. Запах свежего хлеба от пекарни смешался с ароматом увядших цветов. Она уже собиралась сесть на лавку, как услышала детский смех – чистый, звонкий, словно шёпот прошлого.
Обернувшись, она увидела девочку лет девяти, играющую со старой тряпичной куклой. У неё были растрёпанные косички, зарванное цветочное платье и глаза, сверкающие необычной нежностью, будто свет, разбудивший что‑то глубокое в Ольге.
Сделав вдох, она подошла, ноги дрожали.
— Привет, дорогая… Как тебя зовут? — спросила она, голос дрожал.
Девочка посмотрела без страха, с любопытством.
— Меня зовут Надежда, — ответила она, улыбаясь.
Ольга ощутила, как время остановилось. Надежда – то имя, которое она планировала дать своей дочери, но заперла в себе на многие годы. Колени её подломились.
В этот момент подошла старушка‑пекарь, лицо покрыто морщинами, руки пахнущие тестом, и обхватила ребёнка за плечо.
— Вы её знаете? — спросила она Ольгу осторожно.
— Я… я видела её, мне кажется, знакома, — пробормотала Ольга.
Пекарь опустила взгляд, смутившись.
— Живёт со мной с самого детства. Одна женщина отдала её мне, сказав, что мать её её не хочет, и её надо прятать. Я так и не узнала, когда же всё случилось…
Ольге словно вырвалась душа наружу.
— Это неправда! Я её любила! Меня отняли! — закричала она, не в силах сдержаться.
Пекарь отступила на шаг, поражённая.
Девочка же смотрела молча, сделала шаг к Ольге.
— Ты моя мама? — спросила она без драматизма, в простой, как у детей, откровенности.
Ольга упала на колени и расплакалась.
— Да, милая… я твоя мама. Прости меня, что не искала тебя раньше, что не нашла.
Надежда обняла её без слов. Тёплое, реальное тело ребёнка прижалось к её груди.
Тот день Ольга поняла, что жизнь иногда дарит второй шанс. Не важны были скандалы, взгляды односельчан и потерянные годы. Она вновь обрела свою дочь.
И теперь ничто не сможет отнять её вновь.