Зимняя стужа 1950‑го года в Сибири пронзала до костей. В тесной, полутёмной будке со стенами из соломы и запахом сырости, семнадцатилетняя Юля задрала дыхание, держась за простыни, пока схватки не разрывали её тело. Единственной её компанией была бабушка‑акушерка Марфа, женщина с грубыми руками и сердцем, привыкшим к несчастьям.
Когда наконец пронзительный крик новорождённого разрезал молчание, Юля ощутила, как душа, будто бы попав в путь, вернулась в её тело.
— Это девчонка, — проговорила Марфа, завернув крошку в лоскутное одеяло и положив её на Юлину грудь.
Юля, ещё дрожа и покрытая кровью, обняла ребёнка с неуклюжей нежностью, в её глазах вспыховела первая материнская любовь. Она взглянула на крошку, уверенная, что ничто и никто не разлучит их.
Но радость продлилась лишь секунду.
Сухой хлопок двери прервал их. В комнату ворвалась мать Юли — строгая Елена, в чёрном плаще, будто пришедшая с похорон, хотя никто не умер. На лице у неё было отвращённое выражение.
— Отдавай её! — потребовала она, отхватив крошку из объятий дочери.
— Нет, мама! Отпусти! — всхлипнула Юля, едва сумев встать.
— Замолчи! — прервала её холодным голосом, как стужа в полночь. — Плохой ребёнок. У неё… тот самый «монгольский» недуг. Не выживет. Не стоит её держать.
Юля закричала, рыдала, умоляла, но мать не смягчилась. Она завернула крошку в одеяло с такой силой, что дверь захлопнулась громом, отзвучавшим в груди Юлице, как выстрел.
Этой ночью Юля осталась с пустыми руками, вечно повторяя имя, которое так и не успела произнести.
Годы шли. В деревне все считали, что её дочь умерла при рождении — так сказал её отец. Юля, заставленная молчать, научилась жить с фальшивой улыбкой, пока в сердце разгорался гнилой огонь.
Когда ей исполнилось двадцать пять, она ушла из дома, не оглядываясь. Прощение было ей чуждо, забытье — невозможное, а исцелить рану — пока не под силу.
Время текло, словно желтеющие листы. Юля стала учительницей в местной школе, жила одна, без мужа и детей. Но в глубине души ощущала, как часть её всё ещё зарыта в ту холодную будку.
Весной, спустя годы, Юля вернулась в родную деревню. Её мать умерла, и, казалось, с ней исчезли последние цепи, сковывающие её.
Она шла по центральной площади, где в детстве играла, и аромат только что испечённого хлеба перемешивался с запахом увядших цветов. Юля собиралась присесть на скамейку, когда услышала детский смех — чистый, звонкий, как шёпот прошлого.
Она обернулась.
И увидела девочку лет девяти, играющую с тряпичной куклой. У неё были растрёпанные косички, заплатный цветочный сарафан и глаза-миндали, сияющие странной нежностью, будто свет, пробуждающий что‑то глубоко внутри.
Сердце Юли будто забилось в упор.
Она приблизилась, ноги дрожали.
— Привет, милая… как тебя зовут? — спросила она, голосом, ломавшимся от эмоций.
Девочка посмотрела без страха, с любопытством.
— Меня зовут Надежда, — ответила она, улыбаясь.
Юля ощутила, как время замирает. Надежда — то имя, которое она планировала дать своей дочери, то имя, которое проглотила за годы молчания.
Колени предела не знали.
В тот момент к девочке подошла пожилая женщина, лицо её было покрыто морщинами, а руки выглядели, как у пекарши.
— Вы её знаете? — спросила она Юлю, осторожно.
— Я… я её видела, кажется, знакома, — заикаясь, произнесла Юля.
Женщина опустила взгляд, смущённо.
— Я живу с ней с тех пор, как она была младенцем. Мне её одна старушка отдала, говорила, что мать её не хочет, что её надо прятать. Историю я никогда точно не знала…
Юля ощутила, как душа выползает наружу.
— Это ложь! Я её любила! Меня отняли! — закричала она, не в силах сдержать себя.
Пекарша отступила на шаг, поражённая.
Девочка молча посмотрела на неё и сделала шаг вперёд.
— Ты моя мама? — спросила она, без драм, с детской откровенностью.
Юля упала на колени, разразившись плачину.
— Да, дорогая… я твоя мама. Прости меня, что не искала тебя раньше. Что не нашла тебя.
Девочка обняла её без слов. Тёплое, живое тело было реальным, её собственным.
В тот день Юля поняла, что жизнь иногда дарит второй шанс. Неважно, какие крики, взгляды деревни или потерянные годы — она нашла свою дочь.
И теперь никому не удастся её снова отнять.
