Там, где когда-то был дом
Когда Светлана ступила на землю родного села спустя двадцать лет, первым, кто попался ей на глаза, оказался старый Иван — раньше он развозил почту, а теперь просто сидел у покосившегося магазина на той самой скамье, где когда-то кипела жизнь: мужики спорили за бутылкой водки, пацаны гоняли мяч, а бабушка Матрёна разносила слухи быстрее, чем почтальон — письма. На коленях у него лежал потрёпанный пакет «Ашан» с оторванной ручкой, а внутри — чёрный хлеб, банка солёных огурцов и «Комсомольская правда», пожелтевшая от времени. Иван грыз семечки, сплёвывая шелуху на землю, щурясь в потускневшее весеннее солнце — будто не верил, что оно ещё светит в этом забытом Богом и людьми месте.
Он посмотрел на Светлану пристально. Без радости, без удивления — словно видел сквозь неё ту, прежнюю, девчонку, которая уехала отсюда злой и не оглянулась.
— Светка?.. — хрипло пробормотал он. — А жива ты, значит?
— А ты думал, сдохла? — усмехнулась она криво.
— Да тут решили — либо в Питере затерялась, либо с кавказцем сбежала, либо… ну, короче, сгинула.
Она промолчала. Кивнула. Да, жива. Но уже другая.
Позади неё стоял тот самый дом. Покосившийся, серый, с осыпавшейся штукатуркой, с прогнившей верандой и крыльцом, где когда-то мать встречала её со школы, а потом просто молчала, глядя куда-то в пустоту. Дом казался меньше, чем в памяти. Будто съёжился от времени. Как старик, которого перестали замечать. Он словно ждал — не возвращения, не прощения — а просто конца. Тихого, как и всё, что здесь осталось.
В тот день она обошла его кругом. Не зашла. Не прикоснулась. Смотрела, как на старый шрам — затянувшийся, но ноющий. Всё внутри было натянуто, как струна. Достаточно было толкнуть дверь — и всё, что она держала в себе годами, рухнуло бы в один миг.
Уехала она в девятнадцать. После того, как мать умерла, а отец запил так, что по утрам не узнавал её. Называл чужими именами — то Танькой, то Людкой. Разговаривал с ней, будто она не дочь, а тень из прежней жизни. Дом стал невыносим. Как тесные валенки — и выкинуть жалко, и носить невозможно. Они ругались из-за всего — из-за немытой посуды, из-за молчания, из-за воздуха, которым дышали. Она кричала, он швырял табуретки. Последнее, что он ей сказал: «Да сгинь ты нафиг!». И она сгинула. Сперва в город, потом в Москву, потом — просто подальше.
Работала, где придётся: разносила пиццу, торговала на рынке, набирала тексты за копейки, ночевала в комнатах с чужим запахом табака и старости. Писала стихи, пока слова не перестали её спасать. Жизнь текла, как вода из проржавевшей трубы — мутная, с хлопьями, но текла.
Писем она не писала. Звонков — тоже. Не знала, жив ли отец. Пока однажды не позвонил участковый. Сообщил — умер. Три дня назад. Один. Соседи хватились, когда запах стало нечем перебить. Похоронили за счёт государства. Остался дом.
И она приехала. Без причины. Проверить? Простить? Поставить крест? Или просто увидеть, что его больше нет.
На третий день она вошла. Дверь скрипнула, как в детских кошмарах. Внутри пахло сыростью, махоркой и чем-то давно мёртвым. Всё стояло на местах. Кухонный стол с царапинами от ножа. Кресло, провалившееся посередине. Газета на подоконнике. Кружка с надписью «С любовью от дочки» — жалкая, горькая, словно насмешка. Дом молчал, но стены шептали: «Помнишь?»
Она стояла посреди этой тишины и не понимала — зачем. Чтобы выплакать? Чтобы убедиться? Или чтобы наконец отпустить?
Неделю она приводила дом в порядок. Клеила обои, красила забор, выбивала пыль из старых половиков. Не потому что хотела остаться. А потому что кто-то должен был напомнить этим стенам, что они ещё стоят.
На девятый день она уехала. Ни вещей, ни памятных безделушек. Только одна фотография — ей лет семь, мать ещё смеётся, а отец… ну, делает вид, что счастлив. Она сунула снимок в кошелёк. Не для памяти. Для тихого напоминания.
Дом остался. Облезлый, сгорбленный. Но не пустой. В нём жили шаги, голоса, крики, смех, запах пирогов и тени тех, кого больше нет. Иногда боль не уходит. Просто становится частью тебя.
Иногда дом перестаёт быть раной. Становится землёй. Той самой, на которой ты когда-то училась ходить. Падать. И подниматься.
И этого уже достаточно, чтобы идти дальше. Не с чистого листа. А с того, что навсегда твоё.
