Тяжёлый груз памяти
Смерть матери ударила его как обухом по голове — неожиданно и безжалостно. Он приехал только на третий день. Не потому что не успел, а потому что не мог решиться. Как переступить порог дома, где больше не услышишь её смех? Как вдохнуть воздух, пропитанный запахом её любимых духов? Как встретиться взглядом с соседями и буркнуть «здравствуйте», если в горле застряло «прости»?
Поезд прибыл на рассвете. Вокзал встретил его запахом раскалённого металла, мокрого асфальта и той особой тоски, что оседает в провинциальных городах. Он вышел последним, с потрёпанным рюкзаком за спиной и каменным лицом — таким оно было уже много лет. В зале ожидания на скамейке клубочком спал бродяга, будто прячась от всего мира. Всё вокруг было до боли знакомым и в то же время чужим, как старая фотокарточка, на которой ты сам себе кажешься незнакомцем.
Дом в деревне под Воронежем стоял на месте, но выглядел постаревшим за одну ночь. Краска облупилась, крыльцо перекосилось, перила покрылись рыжими подтёками, а дверь потрескалась, словно кожа старика. Ступени скрипели под ногами, будто шептались о былых временах.
Соседка Агафья распахнула дверь, едва он постучал — словно поджидала у щели. В выцветшем платке и засаленном халате, с лицом, изрезанным морщинами, она всё же улыбнулась, увидев его. В её глазах мелькнуло что-то тёплое, будто перед ней стоял не взрослый мужчина с тяжестью на плечах, а тот самый пацан, что когда-то носился по двору с мячом.
— Ну наконец-то приехал, — сказала она без упрёка, но с лёгкой грустью. И тихо добавила: — Заходи. Всё как было. Ничего не трогали.
В доме пахло сушёной мятой и увядшими ромашками. Сквозь плотные шторы пробивались узкие лучи солнца, ложась на потёртый подоконник и вязаную салфетку с выцветшими узорами. Он прошёл в комнату матери. Всё стояло на своих местах: сложенный втрое плед на диване, старые часы на стене, чей бой когда-то будил его среди ночи. На столе лежала записка: «Ключи от чердака в комоде. Ты знаешь, где всё». Он опустился на диван, не снимая куртки. Сидел, уставившись в пустоту. Оглядел потрескавшиеся обои, пыльный абажур, облупившуюся краску на раме. Потом лёг — прямо в одежде — и провалился в сон. Сон накрыл его, как тёплая шаль, укутывая от боли, и впервые за долгие годы он не пытался сопротивляться.
Утром он нашёл портфель. Тот самый, с которым когда-то впервые пошёл в школу. Кожа потрескалась, замок сломался, углы стёрлись до дыр, а ручка была кое-как подклеена изолентой. Портфель пылился на верхней полке шкафа, укрытый старой тканью, словно мать хранила его как реликвию, не решаясь выбросить. Внутри — пожелтевшие тетради с корявым детским почерком, открытка от отца (ещё до того, как он исчез), и ещё одна записка, написанная дрожащей рукой: «Ты не виноват. У тебя своя дорога. Прости, если не понимала. Мама».
Он сидел на полу, прижимая портфель к груди, как ребёнок. Спина упиралась в холодную стену, ноги поджаты, глаза впились в буквы. Он водил пальцами по бумаге, будто через неё мог прикоснуться к её руке, почувствовать её тепло. В глазах жгло, но слёз не было. Он просто сидел, слушая, как за окном каркает ворона и как тикают старые часы. И думал: сколько лет нужно, чтобы принять простое «ты не виноват»? И ещё больше — чтобы поверить в это без оговорок, без доказательств, просто потому что так сказала она.
Он остался на неделю. Разбирал бумаги, выносил хлам, оставлял фотографии. Починил шатающуюся полку, вытер пыль с комода, вымыл окна, впуская в дом свет. Ходил в деревенский магазин — не только за хлебом, но чтобы вдохнуть знакомый воздух, услышать привычные звуки. ПиОн сел в автобус, положил портфель на колени и закрыл глаза, понимая, что дом, даже пустой, всегда будет ждать его.
