Незапертые окна
Анна впервые за долгие месяцы услышала собственный голос. Он прозвучал глухо, сдавленно, будто пробивался сквозь слой пыли, осевшей на связках и годах:
— Доброе утро.
Это была не фраза. Это была попытка. Голос словно не был уверен, имеет ли право звучать. Он прозвучал так, будто принадлежал другой жизни — той, где по утрам хлопала дверь ванной, на плите свистел чайник, а маленькие босые ножки бежали к ней, чтобы похвастаться пророщенной фасолью в банке из-под варенья.
Анна открыла глаза в гробовой тишине. Потолок — тусклый, серый, как выцветшее небо, висел над ней неподвижно, без намёка на жизнь. В комнате было тепло, но лёгкий сквозняк шевельнул край занавески — снова оставила окно открытым. Или не забыла, а сделала это намеренно. Вдруг именно оттуда снова донесётся детский смех. Или топот ног. Или шёпот.
Она лежала на спине, не шевелясь, будто надеялась, что если долго смотреть вверх, там, между трещин на штукатурке, откроется дорога. Путь, который выведет её из этой бесконечной серой комнаты, а главное — из самой себя.
На кухне всё оставалось на своих местах. Кружка с засохшим чаем на подоконнике — будто ждала, когда начнётся вчерашний день. Потемневшая груша на столе, забытая, как забытые обещания. И фотография на холодильнике: мальчик лет шести, в костюме космонавта, улыбается так широко и радостно, словно вот-вот спросит: «Мама, а я и правда полечу к звёздам?»
Она не прикасалась к фото больше года. Рука поднималась — и замирала в воздухе, боясь стереть последние воспоминания. Снимок держался на магните из детской поликлиники — ирония судьбы. Тогда они пошли «просто проверить зрение», сын жаловался, что буквы расплываются. А в итоге… всё закончилось не рецептом и не очками. Всё закончилось иначе. Тем, к чему нельзя подготовиться. И откуда нет возврата.
У двери — маленькие кроссовки с красными липучками. Пыльные. Безмолвные. Каждый день она обходила их стороной, словно боясь, что одно неверное движение — и мир рухнет. Казалось бы — просто обувь. Пластик, ткань, резина. А на деле — целая жизнь. Маленькая вселенная, уместившаяся в двадцать сантиметров.
Раньше она любила утро. Варила кофе, включала радио. Теперь — кипяток с ромашкой, без сахара, без мёда. Горечь растекалась по горлу, как невыплаканные слёзы. За окном медленно просыпался город: автобусы, запах сигарет, лай дворняги, перебранка соседей. Город жил, не зная, что где-то рядом кто-то давно перестал.
Анна преподавала русскую литературу. В московском колледже. Обожала Толстого — за правду, за боль, за слова, в которых можно было прятаться. После… она ушла. Сначала — на больничный. Потом — в пустоту. Больше не вернулась. Не смогла. А потом уже и не захотела. Чтение стало невыносимым: слова впивались в сердце, как ножи.
Летом подруга силой притащила её в группу поддержки. Там пахло растворимым кофе, стены были выцветшими от чужих трагедий. Запомнилась женщина в синей кофте, потерявшая сына. Парень лет двадцати пяти, который молчал весь вечер, сжимая в руках телефон. Никто не кричал. Но воздух дрожал от горя, как струна перед разрывом.
Анна почувствовала себя там чужой. Будто её потеря — невидимая. Без могилы, без прощания, без даты. Словно её горе не имело права на голос. И она ушла. Тихо. Больше не приходила.
Иногда она писала письма. Не отправляла. Просто сохраняла. В компьютере лежала папка «Для него».
«Ты бы сейчас пошёл в первый класс. Наверное, ненавидел бы гречку. Мы бы спорили по утрам. А может, ты был бы тихим. Ты бы знал, как пахнут мои духи. Я бы заплетала тебе косички, если бы ты был девочкой. Но ты — мальчик. Мой космонавт. Мой “мама, смотри!”. Моя вселенная».
Иногда она обрывала на полуслове. Просто ставила точку. Без объяснений.
Сегодня голос прорвался не из пустоты, а из глубины. Он не звал, не просил, не стонал. Он просто был. И этого вдруг хватило.
Впервые за долгое время Анна захотела выйти. Просто выйти. Без причины. Без цели. Просто ступить на землю, которая давно не чувствовала её шагов.
Она достала пальто. Давно не носила. Надела сапоги. Замерла. Слушала, как старые половицы скрипят под ногами. Внутри — странное дрожание. Не страх. Не боль. Что-то другое. Будто что-то возвращалось.
Она подошла к холодильнику. Взяла фотографию. Аккуратно сняла магнит. Провела пальцем по лицу сына, по его сияющей улыбке.
— Пойдём, мой космонавт. Мне нужно снова учиться жить, — прошептала она.
Открыла дверь. Сделала шаг. Потом ещё.
И впервые за все эти месяцы — закрыла окно.
Не от боли. Не от страха. Просто — потому что поняла: теперь можно. И, возможно… нужно.
