В те дни, что теперь кажутся такими далёкими, каждый рассвет заставал Анатолия Ивановича у порога его хрущёвки в спальном районе Ижевска. Ровно в семь сорок пять, будто по старинным часам, которые уже никто не заводил. Не потому что дела звали — пенсионеру, детям давно разъехавшимся по городам, работы не было. Просто тело помнило этот час: скрип подъездной двери, хруст гравия под валенками, весенний ветер, цепляющийся за поношенное пальто.
Он шёл мимо киоска, где продавщицы даже не предлагали ему кофе — знали: Анатолий Иванович всегда с собой носит термос. Кивал им слегка, будто говорил: «Всё в порядке. Всё как обычно». Двор, скамейки у аптеки, почтовое крыльцо — всё узнавало его по шагам. Даже бродячие псы перестали лаять: чуяли своего.
Дорога неизменно вела к последней деревянной лавочке у старого дуба. Кривая, с потёртым сиденьем и треснувшей доской посередине. Когда-то, в годах молодых, он сам её ставил — работал тогда в ЖЭКе: вешал таблички, латал крыши, вкручивал лампочки да шутил с мужиками за обедом. Казалось тогда, будто весь дом держится на таких, как он. И лавка, и болты, что он когда-то вкрутил, всё ещё стояли — ржавые, но не сдающиеся.
Садился, наливал в крышку термоса крепкий чай, раскладывал на коленях «Известия», которые не читал, а просто держал — как вещь незыблемую. Смотрел, как мимо идут люди: кто в школу, кто на завод, кто просто по своим делам. Лица сменялись, а он оставался. Как якорь в реке времени.
Иногда к нему подсаживались: соседка-старушка, вечно опаздывающий школьник, мужик с овчаркой, девушка с термосом, пацан в наушниках. Посидев минуту-другую, уходили. А он оставался. Будто и был частью той лавки — её продолжением, её эхом.
Однажды подошла женщина с фотоаппаратом. Лет сорока, в пальто, чуть смутившись, спросила:
— Можно вас снять?
Он приподнял седые брови:
— Меня-то? А не ошиблись?
— Нет. Я снимаю проект. Про тех, кто не уехал. Кто остался. Вы… будто часть города. Глядишь на вас — и кажется, что не всё ещё потеряно. Что кто-то настоящий ещё тут есть.
Усмехнулся, отложил газету.
— Ну ладно, снимай, коль уж просишь. Только подпиши, что я не сплю. А то подумают — старик задремал на солнышке.
— Напишу, что вы — хранитель времени, — улыбнулась она.
— Только без грусти. Со светом. Чтобы не наводило тоску.
Через неделю его фото появилось в городской группе. Комментариев — сотни: «Я его каждый день вижу», «Он как часть нашего двора», «Без него тут пусто». Анатолий Иванович читал, молча улыбался. А сам всё так же сидел. Пил чай, держал газету. И иногда ловил в глазах прохожих тот самый взгляд — тёплый, узнающий.
Весной приехали рабочие — менять лавку. Новую, железную, холодную. Без души, без следов времени. Один из них, покосившись на старика, спросил:
— Жалко?
Тот кивнул, но не на лавку — на тень, что когда-то от неё падала.
— Жалко. Но не мне одному.
Не мешал. А вечером, когда все разошлись, вернулся. Принёс банку краски и кисточку. Сел, подрисовал тонкую трещинку — ровно там, где была на старой доске. Как память. Как знак.
Потом сел, налил чай, развернул газету. И вдруг новая лавка слегка скрипнула. Будто приняла его.
С тех пор он снова сидел. В том же месте. В том же времени. Только лавка другая. Но чай — тот же: крепкий, с лёгкой горчинкой. И газета — та же. И люди — всё те же, только чуть постаревшие. Идут мимо, кивают. Кто-то остановится, кто-то скажет «здравствуйте». А один мальчонка, проходя с матерью, вдруг зашептал:
— Мам, это тот дядя. С фотки. Он правда существует!
Иногда, чтобы остаться — не нужно никуда идти. Не нужно громких слов. Достаточно просто быть. На одном месте. Долго. И с душой. Чтобы однажды кто-то, проходя мимо, подумал: «Как хорошо, что он здесь». И тихо-тихо улыбнулся.
