Незапертые окна
Сегодня я услышал собственный голос впервые за долгие месяцы. Он прозвучал глухо, словно пробиваясь сквозь застывший комок пыли, застрявший где-то в горле:
— Доброе утро.
Это не было обращением к кому-то. Просто проверка — могу ли я ещё говорить. Голос казался чужим, будто принадлежал тому времени, когда в квартире было полно жизни: стучала дверь ванной, на плите шипел чайник, а босые детские ноги топали по коридору, чтобы показать, как проросли семена на влажной ватке в баночке из-под варенья.
Я открыл глаза. Тишина. Потолок — блёклый, серый, как небо перед дождём, неподвижно нависал надо мной. В комнате было жарко, но лёгкий ветерок шевелил край занавески — опять оставил окно открытым. Или не забыл, а нарочно. Мало ли — вдруг снова донесётся детский смех. Или шаги. Или просто тихий вздох.
Я лежал, не шевелясь, будто надеялся, что если долго смотреть вверх, в потрескавшуюся побелку, то там проступит дорога. Путь наружу — из этой серой комнаты, из себя.
На кухне всё стояло на своих местах. Кружка с засохшим налётом кофе на подоконнике — будто ждала, когда вернётся вчерашний день. Потемневшая половинка яблока на тарелке — как недоговорённые слова. Фотография на холодильнике: мальчик лет шести в костюме космонавта, улыбается во весь рот, словно вот-вот спросит: «Папа, я и правда полечу к звёздам?»
Больше года я не прикасался к этому снимку. Рука застывала в воздухе, будто прикосновение могло стереть последние воспоминания. Фотография держалась на магните из детской поликлиники — ирония судьбы. Тогда мы пошли «просто проверить зрение», сын жаловался, что буквы плывут. А закончилось всё не очками. Закончилось иначе. Тем, к чему нельзя подготовиться.
У двери — маленькие кроссовки с чёрными липучками. Пыльные. Безмолвные. Каждый раз, проходя мимо, я задерживал дыхание, будто от них зависело всё. Казалось бы — просто детская обувь. Ткань, пластик, подошва. А по сути — целый мир, уместившийся в двадцать сантиметров.
Раньше я любил утро. Включал радио, варил крепкий кофе. Теперь — только зелёный чай, без сахара, без ничего. Горечь растекалась по горлу, как невыплаканные слёзы. За окном просыпался город: автобусы, сигаретный дым, ругань во дворе. Жизнь шла своим чередом, не замечая, что рядом кто-то уже давно перестал существовать.
Я преподавал историю в техникуме. Любил Достоевского — за его мучительную правду, за молчание между строк, за то, как он заставлял страницы кричать без слов. Но после… я ушёл. Сначала на больничный. Потом — просто в никуда. Вернуться уже не смог. Да и не хотел. Читать стало невозможно — каждое слово впивалось в сердце, как нож.
Как-то весной друг затащил меня в группу поддержки. Помню запах растворимого кофе, выцветшие стены, стёртые чужими переживаниями. Там была женщина в синей кофте, потерявшая мужа. Паренёк лет двадцати, который так и не проронил ни слова, только сжимал рюкзак. Никто не кричал. Но воздух дрожал от боли, как натянутая струна.
Я чувствовал себя чужаком. Моя утрата казалась слишком личной, слишком неосязаемой. Без могилы, без прощания. Будто мне не позволено было страдать вслух. Я ушёл. Больше не приходил.
Иногда я писал письма. Не отправлял. Просто оставлял в папке «Черновики». Писал ему.
«Ты бы пошёл в первый класс. Наверное, ненавидел бы манную кашу. Мы бы ругались по утрам из-за уроков. А может, ты был бы тихим. Ты бы знал, как пахнет моя куртка. Я бы учил тебе завязывать шнурки, если бы ты был маленьким. Но ты — мой космонавт. Моё “пап, смотри!”. Моя пропавшая звезда».
Иногда я обрывал на полуслове. Просто ставил точку. Без конца.
Сегодня голос вырвался не из пустоты, а из глубины. Он не звал, не просил, не стонал. Он просто был. И этого вдруг оказалось достаточно.
Впервые за долгое время Юрий захотел выйти. Просто так. Без цели. Почувствовать землю под ногами, которая давно забыла его шаги.
Он достал пальто. Пыльное, давно не носил. Надел сапоги. Замер. Прислушался, как скрипит старый паркет. Внутри — странное чувство. Не страх. Не боль. Что-то другое. Будто что-то вернулось.
Он подошёл к холодильнику. Взял фотографию. Аккуратно снял магнит. Провёл пальцем по лицу сына, по его широкой улыбке.
— Пойдём, космонавт. Мне нужно вспомнить, как жить, — прошептал он.
Открыл дверь. Сделал шаг. Потом ещё.
И впервые за этот долгий год — закрыл окно.
Не потому что стало легче. Не потому что забыл. Просто понял — теперь можно. И, может быть, даже нужно.
