**Побеждённые свободой: исповедь одного флакончика**
С Андреем нас связывают годы, но по-настоящему сблизились мы лишь пару лет назад. Оба тогда пережили вторые разводы — тяжёлые, будто мешками по голове. Не запили, нет — наоборот: качалки, велосипеды, пробежки в Измайловском парке. Мужиков сплачивает не бутылка — их роднит свобода. И страх снова её упустить.
Андрей вышел из брака измочаленным, словно его не суд разводил, а танк по нему проехался. Бывшая устроила войну за каждый столовый прибор и квадратный метр. У меня — полегче, но тоже без оваций. Освободились почти одновременно, будто сбросили с плеч мешки с цементом.
Ярко помню тот вечер: гнали на великах по аллеям Сокольников, и вдруг Андрей отпустил руль, раскинул руки и проревел на весь лес:
— Сво-бо-о-ода-а-а!
Дворняги залились лаем, бабульки крестились, а мы хохотали, как двое сбежавших с Канатчиковой дачи. Но это было счастье. Настоящее, громкое, без фальши.
Год жили, будто с цепи сорвались: ни обязательств, ни нытья, ни вечного «где носки?». Худосочные, подтянутые, с петухами вставали. Брак, оказывается, не только душу старит — ещё и бока растит. А свобода лечит.
Как-то ввалился к Андрею — купил новый «Стелс», хвастался. Возимся в прихожей, цепь в мазуте, пошёл в ванную умыться. И увидел её. Розовую баночку на полке. Крем. Женский.
— Андрюх! — рявкнул я. — Это что за колдовство?!
— А, это Лизкино, — буркнул он, будто так и надо.
— Чьё ещё Лизкино?
— Не говорил? Ну, познакомился с девчонкой… Лиза, адвокат, вечно в делах. Иногда ночует. Ну и крем оставила. Чтоб не таскаться с ним.
Я скривился:
— Началось…
— Что?
— Оккупация. Первый признак. Как в «Чужом»: сначала яйцо, потом гад, потом — тварь, разрывающая тебе рёбра.
Андрей ржал. Я — нет. Потому что знал: бабы не штурмуют — они просачиваются. Им не надо ломать стены — они заползают в жизнь мужчины, как запах жареных блинов. Сначала крем. Потом расчёска. Потом тапки. Потом — она.
Через неделю позвал «на смотрины». Лиза — стройная, с ясными глазами, в лаковой брошке и кофте за 20 тысяч. Накормила нас пастой и пиццей с ветчиной. В ванной уже красовались две щётки и новый флакон. Я лишь хмыкнул: «Эпидемия растёт».
А потом был вечер, когда Андрей не поехал кататься.
— Не смогу, — буркнул.
Прикатил к нему, злой, решительный — вытащить из этой западни.
Открыл он мне… в халате. Халате! Мужик, который ещё месяц назад ходил в рваных шортах и сандалях на голую ногу!
— Сань, ну мог бы предупредить…
Из спальни голос:
— Андрей, кто там?
— Да… Санька. Насос одолжить пришёл.
Пошёл умыться — и всё понял. Ванная — не его. Пена для бритья жмётся в углу. А вокруг — розовое царство. Серьги на полке. Поражение. Полное.
Потом помогал им с мебелью. Шкафы, полки, тумбы. Лиза командовала:
— Это — на балкон. Это — выкинуть. А это — сразу в мусорку.
Андрей пробовал возражать. Бесполезно. Вдруг она поворачивается ко мне:
— Тебе велосипед не нужен? У нас только пыль собирает.
Вот так. Свобода сдаётся не с боем. Она гаснет тихо — под шепот шёлковой блузки и запах туалетной воды. Баба приходит — и отвоёвывает всё: полку, тумбочку, половину кровати. Потом — душу.
Прошёл год. С Андреем переписывались редко. Велосипед заросл паутиной. Он отвечал всё реже. Я катался один. Грустно. Зато свободно.
А потом и ко мне пришла Она. И через месяц — робкое:
— Можно я крем тут оставлю?
Я не сказал «нет». Усмехнулся. Как идиот. Потому что уже попал.
Всё. Баночка уже на полке. Сценарий известен.
Я пропал. Совсем.
Прощай, свобода.
