В ту пору, когда зимы были суровее, а сердца – теплее, сидел Иван Петрович у окна своей квартиры в Екатеринбурге и наблюдал, как по утрам школьники спешат на уроки. Одни – в тёплых дублёнках, другие – в лёгких куртках, будто не чувствуя тридцатиградусного мороза. Стёкла дрожали от ветра, а дети смеялись, будто холод им нипочём. Вздохнул он, глотнул кофе – горький, перестоявший. Заметил поздно, но исправлять уже не стал. Руки слегка дрожали. То ли от возраста, то ли от давнего одиночества.
На телефоне мигал пропущенный звонок – от сына. Иван Петрович знал: надо перезвонить. Иначе вечером услышит в трубке: «Опять у тебя нет времени». А время было. Просто слов не находилось. Сыну уже за тридцать, мужчина солидный, а разговоры у них – словно переговоры двух держав, где каждая фраза взвешена, а несказанное – важнее сказанного. Бывало, он даже репетировал разговоры заранее, но всё сводилось к одному: «Ну, как дела?»
Надел потрёпанное пальто, старые, но тёплые варежки, вышел. Мороз ударил по лицу, как плётка. Воздух пах гарью печей и свежим хлебом – из той палатки, что каждое утро ставили у дома. Под ногами хрустел снег, скользко, будто город припорошили стеклом. На углу торговали пирожками – из фургончика валил пар, пахло жареным тестом. Вспомнил, как когда-то покупал такие же для Татьяны. С вишней. Она любила, когда ягода обжигала губы, смея…лась, морщилась, потом отряхивала с пальцев сладкие капли. Смеялась по-настоящему. А потом перестала. И смеяться, и ждать, и, кажется, любить его.
Теперь она жила в Новосибирске. Новый муж, новая семья, новая жизнь. Звонила лишь по праздникам – голос сухой, как осенняя листва. Ни тепла, ни радости. В её словах всегда слышалось что-то насторожённое, будто она проверяла – на месте ли он, там, где она его оставила. Или, может, надеялась, что его там уже нет.
Свернул к парку. Жил тут больше двадцати лет. Всё изменилось – выросли новые дома, появились чужие лица. Лишь воспоминания остались. Вот скамейка, на которой они с Татьяной сидели в девяносто девятом. Вот бордюр, где он опустился на колени, узнав о смерти матери. Всё на месте. Только людей нет.
У фонтана сидела девушка. Молодая. Курила. Волосы всклокоченные, взгляд тревожный. Будто ждала кого-то, но уже не верила, что он придёт. Рядом – сумка и потрёпанный плед. Иван Петрович хотел пройти мимо, но вдруг встретился с ней взглядом. И в её глазах было столько одиночества, что он невольно остановился.
— Извините, — тихо сказала она. — Вы здесь живёте?
— Можно и так сказать, — ответил он. — А вы?
— Жду человека. Он обещал прийти. Но, кажется, не придёт.
Голос её был ровным, только чуть дрожал.
— Можно посидеть с вами? — спросила она. — Мне… нехорошо. Странно, да?
— Ничего странного, — он сел рядом. — Иногда просто нужно, чтобы кто-то был рядом. Неважно кто.
Помолчали.
Она потушила сигарету, сжала ладони.
— Мы расстались год назад. Он сказал тогда: «Может, ещё увидимся». Вчера написал, назначил встречу. Здесь. В десять. А сейчас уже одиннадцать.
— Люди редко приходят, когда обещают, — сказал Иван Петрович. — Особенно если думают, что всё уже сказали. Иногда встреча – это просто тихое прощание.
— А вы… ждали кого-нибудь когда-нибудь? — спросила она.
Он не сразу ответил. Смотрел на запорошённые инеем деревья, на пустой парк.
— Всю жизнь, — сказал наконец. — Сначала – мать. Потом – жену. Потом – самого себя. Бывает, ждёшь, не зная кого. Надеешься, что придёт кто-то и скажет: «Я знаю, как тебе тяжело». А приходит только тишина.
Она не спросила подробностей. Он не стал объяснять.
Просидели так. Пять минут. Десять.
Потом она поднялась.
— Спасибо.
— За что?
— За то, что были рядом.
Ушла. Он остался. Посмотрел на пустую скамейку, достал телефон.
«Сын».
Набрал.
Тот взял трубку сразу:
— Отец, ты звонил?
— Да. Думал… Может, в субботу в парк сходим? Просто так. Поговорим.
Пауза.
— Да, — ответил сын. — Я давно хотел.
Иван Петрович положил трубку. Медленно поднялся. Смотрел, как снег запоминает шаги. Вдохнул. Выдохнул.
И пошёл.
Осторожно.
Чтобы не упустить самое важное.
