На поминках моего мужа ко мне подошёл седой мужчина и прошептал: «Теперь мы свободны». Это был тот, кого я любила в двадцать лет, но обстоятельства разлучили нас.
Земля пахла скорбью и сыростью. Каждый гвоздь, вбитый в крышку гроба, отдавался глухим грохотом под ребрами.
Пятьдесят лет. Целая жизнь с Данилой. Жизнь, полную тихого уважения, привычки, которая превратилась в нежность.
Я не плакала. Слёзы высохли ещё вчера ночью, когда я сидела у его кровати, держала дрожащую руку и слышала, как его дыхание всё реже, пока не исчезло совсем.
Через чёрную вуаль я видела сочувствующие лица родных и знакомых пустые слова, формальные объятия. Мои дети, Богдан и Оксана, держали меня под руки, но я почти не ощущала их прикосновений.
И вдруг подошёл он. Седой, с глубокими морщинами у глаз, но с тем же прямым спиной, которую я помнила. Он наклонился к уху, и его шёпот, знакомый дрожью, пронзил завесу горя.
Лизавета. Теперь мы свободны.
На миг я перестала дышать. Запах его одеколона сандал и хвойный, лесной аромат ударил в виски.
В этом запахе смешались всё: наглость и боль, прошлое и нелепое сейчас. Я подняла глаза. Олег. Мой Олег.
Мир покачнулся. Плотный аромат ладана сменился ароматом сенок и грозового дождя. Мне снова двадцать.
Мы бежали, держась за руки. Его ладонь горячая, сильная. Ветер трепал мои волосы, а его смех терялся в крике коников. Мы убегали от моего дома, от будущего, расписанного на годы вперёд.
Этот Соколов тебе не пара! гремел голос отца, Константина Матвеевича. У него ни копейки за душой, ни положения в обществе!
Мать, Софья Андреевна, скрестила руки, глядя с упрёком.
Переменись, Лизавета! Он тебя погубит.
Я помню свой ответ, тихий, но твёрдый, как сталь.
Моя позор жить без любви. А ваша честь клетка.
Мы нашли её случайно. Заброшенная хижина лесника, вросшая в землю до окон. Она стала нашим миром.
Полгода. Сто восемьдесят три дня чистого, безумного счастья. Мы рубили дрова, носили воду из колодца, читали при свете масляной лампы одну книгу вдвоём. Было трудно, голодно, холодно, но мы дышали одним воздухом.
Однажды зимой Олег сильно заболел. Лёд на лбу, жар как в печи. Я варила ему горькие травяные настои, меняла холодные компрессы и молилась всем богам, кого знала.
Тогда, глядя в его измождённое лицо, я поняла, что это и есть моя жизнь, выбранная мной сама.
Нас нашли весной, когда подснежники уже пробились через тающий снег. Не было криков, не было борьбы просто трое мрачных мужиков в одинаковых пальто и мой отец.
Игра окончена, Лизавета, сказал он, как будто речь шла о проигранной шахматной партии.
Олега держали двое. Он не рычал, не кричал, просто смотрел на меня. В его взгляде была такая боль, что я чуть не задохнулась. Взгляд, обещавший: «Я найду тебя».
Меня увезли. Яркий, живой мир леса сменился тусклыми, запылёнными комнатами родительского дома, где пахло нафталином и несбывшимися надеждами.
Молчание стало главным наказанием. Никто не поднимал голос. Меня просто перестали замечать, будто я стала частью мебели, которую скоро увезут.
Через месяц отец зайшёл в мою комнату, не глядя на меня, глаза его вились в окно.
В субботу к нам придёт Данила Арсенович с сыном. Приведи себя в порядок.
Я ничего не ответила. Какой смысл?
Данила оказался полной противоположностью Олега. Спокойный, молчаливый, с добрыми усталыми глазами. Говорил о книгах, о работе в конструкторском бюро, о планах на будущее. В этих планах не было места безумствам и бегствам.
Нашу свадьбу провели осенью. Я стояла в белом платье, как в саване, и механически ответила «да». Отец был доволен получил то, что хотел: достойного зятя, правильную партию.
Первые годы с Данилой были как густой туман.
Я жила, дышала, делала чтото, но будто не просыпалась. Я была послушной женой: готовила, убирала, встречала его с работы. Он никогда ничего не требовал. Был терпелив.
Иногда ночью, когда он думал, что я сплю, я ощущала его взгляд. В нём не было страсти, но нескончаемая, глубокая жалость. И от этой жалости мне было больнее, чем от отцовского гнева.
Однажды он принес мне веточку бузины. Просто вошёл в комнату и протянул её.
На улице весна, тихо сказал он.
Я взяла цветы, и их горьковатый аромат наполнил комнату. В тот вечер я впервые заплакала за долгие месяцы.
Данила сидел рядом, не обнимал, не утешал. Просто был рядом. Его молчаливую поддержку оказалось сильнее тысячи слов.
Жизнь шла своим чередом. Родился сын, Богдан, потом дочь, Оксана. Дети наполнили дом смыслом. Я смотрела на их крошечные пальчики, на их смех, и лед в душе начал таять.
Я научилась ценить Данилу. Его надёжность, его спокойную силу, доброту. Он стал моим другом, опорой. Я полюбила его не той первой, пылкой любовью, а тихой, зрелой, выдержанной.
Но Олег не ушёл. Он приходил во снах. Мы снова бегали полем, снова жили в нашей хижине.
Я просыпалась со слезами на щеках, а Данила, не говоря ни слова, крепче сжимал мою руку. Он всё знал. И всё прощал.
Я писала Олегу десятки писем, которые так и не отправила. Сжигала их в камине, наблюдая, как огонь пожирает слова, предназначенные другому.
Спрашивала я о нём? Пыталась узнать? Нет. Мне было страшно разрушить тот хрупкий мир, который я построила. Страшно узнать, что он забыл, разлюбил, женился.
Страх оказался сильнее надежды.
И вот сейчас он здесь, на поминках моего мужа. Время стерло юношеские черты его лица, но не изменило главное глаза. Они всё так же пронзительно смотрят.
Поминки прошли как в полусне. Я машинально принимала соболезнования, кивала, отвечала не в такт. Всё моё существо было натянуто, как струна, я ощущала его присутствие за спиной.
Когда все разошлись, он остался. Стоял у окна, глядя на сад, который темнел.
Я искал тебя, Лизавета, сказал он, голос стал ниже, с хрипом.
Я писала тебе каждый месяц пять лет. Твой отец возвращал все письма нераспечатанными, продолжал он.
Он вернулся ко мне.
А потом я узнал, что ты вышла замуж. сказал он.
Воздух в комнате стал плотным, тяжёлым. Каждое слово Олега оседало пылью на портрете Данилы, ставшем полкой у камина. Пять лет, шестьдесят писем, которые могли всё изменить.
Мой отец начала я, но голос оборвался. Что я могла сказать? Что он разрушил не одну, а две жизни, действуя из лучших побуждений?
Он пришёл ко мне через неделю после того, как нас разлучили. Поставил условие: я уезжаю из города навсегда и больше не связываюсь с тобой. Олег усмехнулся, а не пишет заявление о похищении дочери. Чепуха, но в двадцать лет я испугался. Не за себя, а за тебя.
Я слушала, и перед глазами встала картина: мой отец, Константин Матвеевич, с тяжёлым подбородком и властным взглядом, и двадцатилетний Олег, растерянный, униженный, но старающийся сохранить достоинство.
Я уехал в отдалённый регион, устроился в геологоразведку. Связи почти не было, письма уходили месяцами. Думал, убегу от всего. От себя не убежать, пробормотал, проводя рукой по седым волосам. Писал я адресной тётке. Думал, так надёжнее. Наверное, отец и это предвидел. Я не мог вернуться экспедиции длились дватри года. А когда вернулся через пять, было уже поздно.
Комната, где я провела пятьдесят лет с Данилой, вдруг стала чужой. Стены, пропитанные нашей общей жизнью, молча наблюдали. Вот кресло, где Данила читал вечерами. Вот столик, где мы играли в шахматы. Всё это было настоящее, тёплое, моё. А теперь в эту реальность вломился призрак прошлого, и всё пошатнулось.
А ты? спросила я тихо, боясь ответа.
Я? Я жив, Лизавета. Работал, крутился в глуши, пытался забыть. Не выходило. Потом встретил женщину. Хорошую, простую. Она была врачом в экспедиции. Мы поженились. У нас два сына, Пётр и Алексей. сказал он просто, без пафоса. И эта простота резала больнее всего. Мой сон, где он один ждал меня, раскололся на тысячи осколков.
Он жил, у него была семья, в которой меня не было места.
Я ощутила укол странной, неуместной ревности к прошлому, которого у меня не было.
Её звали Екатерина. Она умерла семь лет назад от болезни. он посмотрел в окно, а не на меня. Сыновья выросли, разъехались. Я вернулся в этот город год назад.
Целый год? вырвалось у меня. Почему ты
Что я должен был сделать, Лизавета? Он посмотрел прямо в глаза. Прийти сюда, в твой дом?
Я видела вас несколько раз: в парке, у театра. Ты шла рядом с мужем, чтото тихо обсуждали. Вы выглядели спокойными, умиротворёнными. Мне не было права разрушать это.
Зачем ты пришёл сегодня, Олег? перебила я. Мне нужно было знать. Зачем разрушать мой мир, только что оправившись от утраты?
Я увидел в газете некролог. Фамилия твоего мужа Я вспомнил его. Понял, что надо прийти. Не чтобы чтото требовать, а чтобы закрыть эти двери. Или открыть. Я сам не знал.
Он сделал шаг к мне.
Лизавета, я не прошу тебя забыть свою жизнь. Я вижу по дому, по фотографиям, что ты была счастлива.
И твой муж У него было лицо хорошего человека. Я просто хочу знать, остался ли в тебе хоть искра того огня, что горел в хате лесника.
Я смотрела на этого седого, уставшего мужчину, в котором едва угадывался тот отважный юноша. И на портрет Данилы, его спокойное, родное лицо.
Один подарил мне полгода безумия, за которое я плакала всю жизнь. Другой пятьдесят лет тепла, которое я оценила слишком поздно.
Я не знаю, честно ответила. Я не знаю, Олег. Всё, что я знаю, это то, что сегодня я похоронила своего мужа. И любила его.
Он кивнул, в глазах промелькнуло понимание, не обида, а именно понимание.
Я знаю. Прости. Я приду через сорок дней, если позволишь.
Он ушёл. Шорох закрывающейся входной двери не принёс облегчения. Наоборот, дом, опустевший после поминок, наполнился громкими вопросами.
Сорок дней. В православии это время для души, чтобы проститься с земным миром. Мне же эти сорок дней дали шанс разобраться с внутренними мирами.
Первая неделя я разбирала вещи Данилы одновременно и пытка, и лекарство. Вот его любимый свитер, в нём всё ещё пахнет табаком. Вот очки на рабочем столе, рядом с недочитанной книгой. Каждый предмет кричал о нём, о нашей тихой, размеренной жизни.
В ящике стола нашла старый ящик. Внутри не были документы и награды, а мои сухие цветы, которые я когдато вплетала в волосы, билет в кино с нашего первого свидания и маленькую, пожелтевшую фотографию, где мне было двадцать один.
Я смотрела в объектив серьёзно, почти враждебно. На снимке нет ни тени улыбки. Он хранил этот снимок пятьдесят лет, хранил меня ту, которую он принял, а не ту, о которой мечтал. И в этом молчаливом обожании было больше любви, чем в самых страстных клятвах.
Дни шли. Дети звонили, приезжали, привозили продукты. Они окружали меня заботой, но их присутствие лишь усиливало чувство вины.
Однажды дочь Оксана обняла меня и сказала:
Мам, мы знаем, тебе трудно. Папа так тебя любил. Он всегда говорил, что ты лучшее, что было в его жизни.
Эти слова пробили меня ещё глубже. Я предавала память о нём каждым своим воспоминанием об Олеге.
Я перестала спать. Ночами сидела в кресле, глядела в темный сад. Два образа стояли передо мной: дикая, пылающая страсть юности и глубокая, спокойная река зрелости. Можно ли их сравнивать? Можно ли выбрать? Это всё равно, что выбирать между солнцемЯ решила, что счастье не выбор между огнём и рекой, а умение держать их обеих в ладонях, пока жизнь течёт.
