Я уже год медленно умираю от неизвестной болезни, а вчера вижу, как невестка подсыпает белый порошок в мою сахарницу.
Фарфоровая сахарница с простым узором из полевых цветов стоит на привычном месте, но теперь кажется уродливой ловушкой, готовой выплюнуть яд.
Вчера я наблюдаю, как Ольга, жена моего сына, с ангельской улыбкой вытаскивает из крошечного пакетика белый порошок и бросает его в сахарницу.
Год. Целый год я таю, превращаюсь в тень. Слабость, туман в голове, постоянная тошнота — всё это врачи списывают на «возрастные изменения» и «психосоматику».
Я почти поверила им. Но причина моего упадка вовсе не в возрасте. Она лежит на кухонном столе.
— Мам, вы опять ничего не ели? — голос Ольги звучит липко, как клей, обволакивая и душа. — Вам нужны силы. Дмитрий так переживает.
Она ставит передо мной тарелку с овсянкой. Ложка сахара уже бледнет в центре густой массы, именно из той самой сахарницы.
Я смотрю, как кристаллы тают, и чувствую, как холод ползёт по спине.
— Спасибо, Ольга. Сейчас ничего не хочется, — мой голос звучит глухо, но удивительно твёрдо.
— Что же вы опять начинаете! Мы же договорились, что вы будете слушаться меня. Ради Дмитрия.
Ольга садится напротив. Идеальный маникюр, сочувствующий взгляд больших карих глаз. На миг я сомневаюсь — может, всё это лишь болезнь воображения?
Но я чётко помню её быстрый, скрытный движок у стола, когда думала, что я ещё в кровати. Тот раз она не улыбалась.
— Ольга, нам нужно поговорить, — начинаю я, отодвигая тарелку.
— Конечно, мамочка. Я полностью к вашим услугам.
— Думаю, вам с Дмитрием стоит жить отдельно. У вас же есть своя квартира. — говорю я, глядя в её глаза, в которых виден расчёт.
— Как мы вас оставим? В таком виде? Вы без нас ни шагу не сделаете. Дмитрий этого никогда не позволит. Он вас безмерно любит.
Она произносит «любит» как непоколебимый козырь. И это действительно козырь.
Мой сын, Дмитрий, видит в этой женщине ангела‑охранителя для своей беспомощной матери.
— Я просто хочу покоя, — говорю я искренне.
— Это не вы говорите, а ваша болезнь, — мягко перебивает её Ольга. — Мы вас поставим на ноги. Кстати, Дмитрий нашёл отличного нотариуса. Мы решили оформить дарственную.
Чтобы потом, ну… вы сами понимаете… было меньше хлопот. Исключительно для вашего спокойствия.
Она рассуждает о моём будущем, о моей смерти, так же просто, как о покупке хлеба. Хищница, почти загнавшая жертву.
— Я подумаю, — отвечаю я.
Вечером, когда они с Дмитрием уходят в кино, я надеваю перчатся перчатки и высыпаю содержимое сахарницы в пакет.
В мусорном ведре нахожу тот же крошечный пакетик, из которого Ольга доставила порошок. Он не пуст.
Внутри осталось немного вещества. Я осторожно пересыпаю его в стеклянную баночку от лекарств и прячу.
Теперь я понимаю, что борьба будет не за жизнь, а за смерть. И я больше не слаба. Я становлюсь матерью, защищающей своего ослеплённого сына.
Моя жизнь превращается в шпионский триллер. Я ем только то, что сама приготовила, заперевшись на кухне.
На все вопросы Ольги отвечаю с улыбкой: «Села на диету, дочка. Врач посоветовал». Таблетки принимаю лишь из тех упаковок, что открываю собственными руками.
Ольга наблюдает. Её маска заботы трескается по швам. Однажды я вижу, как она меняет мои таблетки от давления на другие, почти одинаковые.
— Ой, мамочка, я просто хотела вам помочь, разложить по коробки, а вы всё перепутали, — щебечет она, когда я хватаю её за руку.
Вечером происходит тяжёлая беседа с сыном.
— Мам, что происходит? Ольга говорит, у тебя паранойя. Ты обвиняешь её в том, что она путает лекарства. Ты понимаешь, как ей обидно? Она ночами не спит, ищет для тебя лучших врачей, а ты…
— Дмитрий, она меня обманывает.
— Перестань! — он встаёт. — Ей было бы гораздо проще сидеть в своей квартире, а не возиться со мной! Она делает это из любви ко мне! И к тебе! Почему ты не можешь принять нашу заботу?
Я смотрю на него и понимаю: он не слышит. Он повторяет её слова, её интонацию.
Любая попытка открыть ему глаза воспринимается как старческий маразм.
Апогей наступает в день с нотариусом. Они приходят без предупреждения.
— Мамочка, сюрприз! — поёт Ольга. — Это Пётр Сергеевич. Мы решили не откладывать дарственную.
Дочка Дмитрия стоит рядом, отводя глаза. Ему стыдно, но он подчиняется. Они меня обнимают.
Я медленно откладываю книгу.
— Какое странное совпадение. Сегодня утром я говорила с давним знакомым — Игорем Матвеевичем. Он адвокат. Посоветовал мне в моём «состоянии» включать диктофон на время всех юридических разговоров. Потому что любые договоры, заключённые под давлением или с уязвимым человеком, легко оспариваются. Я указываю на старый кнопочный телефон на столе. Маленький красный свет показывает: запись включена.
Лицо Ольги мгновенно меняется. Улыбка сползает, открывая хищную гримасу.
— Зачем? — шипит она.
— Просто для собственного развития, — отвечаю я, переводя взгляд на сына. — Дмитрий, я ничего подписывать не буду. Пётр Сергеевич, прошу прощения, что отняли ваше время.
Взгляд Ольги вспыхивает ненавистью. Она понимает, что‑то изменилось.
После того случая она затаилась. Но я чувствую — это лишь затишье. Она ударит в самое больное место. И ждать пришлось недолго. Вернувшись из поликлиники уставшая и раздражённая, я вижу приоткрытую дверь в свою комнату. Оттуда доносится шуршание рваной бумаги.
Ольга сидит на полу и рвёт мои письма, фотографии, детские рисунки Дмитрия — всё, что составляло мою жизнь. Она не убирает, а стирает моё существование.
— Зачем вам этот хлам? — бросает она, не оборачиваясь. — Всё равно скоро не понадобится.
В тот миг во мне что‑то умерло. И одновременно родилось — холодное, твёрдое, как лезвие. «Довольно».
Я молча иду на кухню. Руки не дрожат. Достаю баночку, насыпаю порошок в чашку, заливаю горячей водой. Когда возвращаюсь, Ольга настороженно бросает взгляд.
— Я принесла чай. Вижу, вы устали.
— Боишься? — улыбаюсь я. — И правильно.
Я набираю номер. Но не сына. Адвоката.
— Игорю Матвеевичу, я готова. Делать, как вы советовали.
Потом звоню Дмитрию.
— Сынок, приезжай немедленно! Ольга заперлась в меня, кричит, что больше не может жить, что‑то выпила!
Мой голос звучит прерывисто. Ольга схватывается.
— Что ты втираешь, старая ведьма?!
— Она упала в обморок! Чашка разбита! — воплю я, бросая на пол чашку с чаем.
Ольга замирает, глядя на лужу. Она всё поняла, но было уже поздно. Я сажусь в кресло и жду.
Дмитрий врывается в комнату бледный, как стена. Его глаза метаются от меня к Ольге, к осколкам, к разорванным фото.
— Мам? Что случилось?..
— Она хотела отравить меня! — в ответ крикнула Ольга. — Она сумасшедшая! Хочет меня убить!
— Это правда, мам? — голос сына дрожит.
Я молча подхожу к нему.
— Смотри, сынок. Не на меня. На пол. Вот твой первый букварь. Вот письмо от отца из больницы. Она уничтожала не меня. Она уничтожала тебя.
Дмитрий наклоняется, поднимает обрывок. Его лицо окаменело.
— Ольга… зачем?
— Это же хлам! Я хотела помочь! — вопит она.
— А это тоже помощь? — протягиваю ему баночку с порошком. — Год, Дмитрий. Целый год она кормила меня этим.
Вспомни, как она «случайно» теряла рецепты от хороших врачей. Как отказывала тебя везти меня на обследование в другой город. Вспомни!
Он молча смотрит на баночку, потом на жену. Обида, отвращение и шок меняют понимание.
— Это… правда? — шепчет он.
Ольга молчит. Она проиграла.
В дверь стучат. Не полиция. Игорь Матвеевич с двумя коренастыми мужчинами. За ними идут следователи, которых он вызвал заранее.
— Я адвокат Анны Викторовны, — представляет себя он. — Прошу зафиксировать попытку отравления и возможное мошенничество. Есть основания полагать, что гражданка Ольга систематически вредила здоровью моей подзащищённой с целью завладения имуществом. Прошу изъять баночку и образцы с пола.
Ольга падает на землю. Не от жалости, а от краха.
Мы с Дмитрием остаёмся одни. Он опускается на колени, собирает обломки. Его плечи дрожат.
Я не успокаиваю его. Просто сажусь рядом и помогаю. Мы оба заплатили слишком высокую цену за прозрение. Но только так иногда можно вырваться из сладкой, смертельной ловушки.
Прошло три года. Иногда мне кажется, что эта ужасная история произошла не со мной, а с кем‑то другим. Я смотрю в зеркало и вижу не измождённую тень, а сильную женщину с ясным взглядом.
Здоровье возвращается постепенно. И вместе с ним — покой душевный, самый ценный.
Ольга получает реальный срок за попытку убийства из корыстных мотивов.
Дмитрий долго идёт, будто неся тяжёлый груз предательства. Мы много говорим, иногда со слезами. Он просит прощения за то, что не видел, не слышал, не верил. Я не держу злобы. Он тоже жертва, как и я — но его ударили не ядом, а прямо в сердце.
Этот шрам останется с ним навсегда, но сделал его зрелее, мудрее, внимательнее. Год назад он привёл меня к Кате. Тихой, искренней девушке с тёплыми глазами.
Я смотрю на неё с тревогой, подсознательно ищя фальшь. Но её нет. Катя не пытается понравиться, не прикидывается. Она просто есть. Принесёт любимые книги, молча сядет рядом, и мы будем смотреть вперёд — это молчание тёплое.
Сегодня воскресенье. Квартира пахнет печёными яблоками и корицей — Катя готовит шарлотку по моему рецепту.
— Анна Викторовна, смотрите, пирог поднялся? — слышу её голос.
Иду на кухню — они с Дмитрием стоят у духовки. Он обнимает её за плечи, и они смотрят на пирог, как на чудо. Их счастье не показное. Оно настоящее, наполненное доверием.
— Поднялся, дорогая, и как! — улыбаюсь. — Главное, не открывай духовку слишком рано.
— Я помню, вы говорили, он капризный.
Она помнит. Слушает. Для неё мой опыт — не мусор, а ценность.
Мы садимся пить чай. Дмитрий ставит на стол новую сахарницу — простую, белую. Я спокойно кладу ложку сахара в чашку. Страх исчез. Остаётся лишь понимание, на что способны люди. Но вместе с этим пришло и знание, как выглядит истинное тепло.
— Мам, мы тут и подумали, — говорит Дмитрий, держась за руку Кати. — Может, на выходные поедем на дачу? Все вместе.
Я смотрю на сына, который научился видеть глубже. На его жену, принесшую свет. И понимаю — нас не сломали. Нас очистили.
И это тихое, подлинное счастье — самая большая награда.
