Маска доброты: правда о тёще
Я искренне думала, что моя тёща, Галина Степановна, относится ко мне с искренней теплотой. Казалось, в ней не было ни капли фальши — она угощала меня пирогами, целовала в щёку при встрече, ласково звала «золотко». Но один случай разорвал эту ширму, и я увидела её истинное лицо — ледяное, наполненное скрытой ненавистью.
Мой муж, Дмитрий, служил в армии, и наша жизнь напоминала вечное странствие. Мы кочевали из гарнизона в гарнизон — от кубанских просторов до мурманских тундр. Его родные жили в глухой Твери, и встречи были редкими, но, как мне казалось, душевными. Мы гостили у тёщи, она навещала нас. Каждый раз я радовалась её приезду, веря, что между нами — взаимная приязнь.
Когда Галина Степановна приезжала, она словно заново обживала наш дом. Варила наваристые щи, выскабливала полы до зеркального блеска, расставляла кружки по-своему. Меня это слегка коробило, но я списывала на её заботу. Однажды я помыла чашки после ужина, а через полчаса застала её за тем же — она перемывала их с усердием, будто на них оставалась невидимая скверна. «Пыль с улицы осела», — пояснила она с лёгкой усмешкой. Я промолчала, но в душе что-то ёкнуло. С тех пор она мыла посуду после меня всегда, словно мои руки оставляли на ней следы чумы.
Когда родилась наша дочь Аришка, я утонула в хлопотах. Первые месяцы я купала её в маленьком тазике, но, когда девочка подросла, тазик отправился в чулан нашей съёмной хаты в Екатеринбурге. Я закидала его старьём — коробками с вещами, пыльными куклами — и забыла, как страшный сон.
Прошёл год. Наступила сырая уральская осень, и пришло время искать валенки. Полезла в чулан, разгребая залежи хлама, и наткнулась на смятый целлофановый пакет в самом углу. Внутри лежала стопка писем. Любопытство пересилило — я развернула одно, потом второе. Адресованы они были на службу Дмитрию. Писала его мать. Я пробежала глазами строчки — и мир перевернулся.
Галина Степановна изливала в письмах чистую желчь. Она звала меня неряхой, писала, что её тошнит от моей «грязи», что ей приходится переделывать за мной каждую мелочь — от выметания крошек до глажки белья. «Деревенщина без роду без племени», — так она отзывалась обо мне, напоминая, что я ушла из пединститута. Но хуже всего были слова о том, что я «прицепилась к её сыну, как банный лист», а Аришка — «не его кровь, а подкидыш». Каждая строчка жгла, как раскалённая игла. Я стояла, сжимая листы, не веря своим глазам. Как она могла? Улыбаться мне, суетиться на кухне, пить со мной чай — и писать такое? А Дмитрий… Он читал это. И хранил. Зачем?
Комната поплыла перед глазами. Я не знала, что делать. Хотелось ворваться к мужу с рёвом, швырнуть ему письма в лицо, требовать ответа. Но что-то внутри сжало меня тисками. Скандал мог разнести нашу семью вдребезги. Я судорожно вдохнула, сунула письма обратно и прикрыла их тряпьём. Вечером, изображая спокойствие, попросила Дмитрия достать с чулана зимние сапоги. Он кивнул, даже бровью не повёл. Я украдкой следила, как он копается в хламе, сердце колотилось, как бешеное. Он отодвинул коробки, затем — шуршание пакета. Дмитрий замер на миг, затем резко сунул его за пазуху и вышел. Куда? Сжёг? Спрятал в штабеле документов? Я так и не узнала.
С той минуты я смотрела на тёщу иными глазами. Её улыбка казалась оскалом, а слова — шипением змеи. Но я молчала. Ради Аришки, ради видимости семьи я продолжала играть роль покорной невестки, хотя внутри всё горело от ярости и боли.
