Автомобиль резко дернулся и замер. Иван, обычно рассудительный и сдержанный, сам удивился своему порыву остановиться для незнакомки, махавшей рукой у лесной дороги.
Дачный участок с аккуратным домом, где Иван жил с матерью, находился в двадцати верстах от райцентра. Летом здесь царила идиллия, и мужчина ежедневно выезжал на службу к семи утра, наслаждаясь пустынной трассой и сосновым воздухом, будто обволакивающим душу покоем.
Девушка подскочила к машине, заглянув в приоткрытое окно:
— Доброго здоровья! — звонко пропела она, будто распевала частушку. — До Серебрянска подбросите?
— А вам не страшновато с чужим дядей в глуши оставаться? — невольно улыбнулся Иван, ловя себя на мысли, что уже тянется к ручке двери.
— Да вы ж не бандит! — рассмеялась она, сверкнув глазами цвета спелой смородины. — На «Волге» последней модели разъезжаете, да и взгляд у вас… правильный.
Иван расхохотался. Такая бесхитростность казалась ему вымершим видом — будто бабушка из детства материализовалась у обочины в платье с ромашками.
Выросшая в глухой деревне под Вологдой, Настя сохранила детскую доверчивость. Когда через месяц знакомства Иван предложил ей руку и сердце, она согласилась, не колеблясь. «Точно как бабка Ульяна на картах нагадала!» — думала она, крепко сжимая ладонь жениха и робко поглядывая на Людмилу Степановну, чье лицо в момент объявления напоминало заледеневшее озеро.
После венчания молодые поселились в городской квартире Ивана. Жить с матерью в доме у леса Настя побаивалась — свекровь встречала её молчаливыми вздохами и фразой: «Чай остывает, невестка».
— Удивляюсь, сынок, — говорила Людмила Степановна во время его редких визитов, поправляя жемчужное колье. — Неужто во всём университетском окружении не нашлось девушки… соответствующего круга?
Иван лишь улыбался. Он не объяснял матери, как грела его душа Настина простота после лет ледяного совершенства родительского дома.
Шли годы. В семье родилась голубоглазая Лизанька. Настя души не чаяла в дочурке, а Людмила Степановна постепенно смягчалась, наблюдая, как невестка самоотверженно печётся над внучкой и сыном. Суровая преподавательница французского, десятилетиями державшая в страхе студентов, вдруг начала водить Лизу на балет и шептать ей на ночь стихи Ахматовой.
Потому Иван не удивился, когда мать неожиданно предложила Насте с ребёнком погостить на даче.
— Ваня, она меня как пирог съест! — хныкала Настя, судорожно упаковывая корзинку с ватрушками.
— Медведь в лесу страшнее, — смеялся он, усаживая на заднее сиденье хохочущую Лизу. — Поезжайте, мать даже блины обещала испечь.
Людмила Степановна встретила их на крыльце. Увидев, как аккуратно невестка вытирает ноги Лизины сапожки, она вдруг обняла её плечи. Так началась их странная дружба — между бывшей деревенской девчонкой и дамой, свободно цитирующей Бодлера.
Настя вернулась в больницу, а Лиза оставалась с бабушкой, заучивая французские стихи и слушая истории о Париже. Шли годы.
Однажды осенью, когда клён у калитки пылал багрянцем, Настя приехала без предупреждения. Лиза, уже школьница, молча теребила бант, а мать, похудевшая и бледная, опустилась на табурет:
— Он… Иван… полгода как ушёл. Сначала пропадал на «работе», потом… — её голос сорвался. — Пришла какая-то… в норковой шубе. Сказала, чтобы мы освободили квартиру…
— Неправда! — внезапно встряла Лиза, вытирая кулачком слёзы. — Папа вчера принёс мне «Мишку косолапого»!
Людмила Степановна поднялась, выпрямив стан, как в годы молодости на университетских кафедрах:
— Завтра едем за твоими вещами. А насчёт квартиры… — её губы дрогнули в подобии улыбки. — Кажется, я забыла сообщить Ивану, что переоформила дачу на тебя и Лизу ещё весной.
Когда сын, щеголяя новым галстуком, завёл речь о «необходимости перемен», она молча протянула ему копию документов. А за окном Лиза, смеясь, заплетала бабушке косу, аккуратно снимая с гребня седые пряди.
