Старик уходил… Бабка Агафья знала об этом, чувствовала каждой частицей своей души, приросшей к нему за долгие годы.
С виду она держалась стойко, а внутри дрожала, хоть и понимала — без деда ей не выжить. Как жить-то без Ванюши, родного, такого близкого и в то же время далёкого? Снега бы сейчас… А вам разве не хочется?
Кто сказал, что любовь с годами остывает? Это в ваших учёных книжках пишут? Не верьте — ничего не остывает! До сих пор сердце замирает от его голоса. Шутка ли — шестьдесят лет вместе!
Срослись, сплелись, как корни старого дуба. И минуты друг без друга не могли. Как она его отпустит одного? Да и зачем ей теперь жить? Без Вани и жизнь не жизнь.
Так размышляла Агафья, разбирая старый сундук. В одну кучку — детям, на память. В другую — соседям. А в самую маленькую — себе, пока не ушла, чтоб было что вспоминать.
— Агафьюшкааа… — слабый голос донёсся из спальни.
— Иду, Ваня, иду, родной! — Бабка оправила фартук, заглянула за занавеску. — Проснулся, голубчик? Блинов хочешь?
— Агафьюшка… — хрипел старик, невидящими глазами скользя по потолку.
— Я здесь, милый, вот моя рука… — Она взяла его ладонь, когда-то широкую, как лопата, а теперь иссохшую, как прутик. — Что, родненький?
— Прости меня…
— Ну что ты…
— Не любил я тебя… — прошептал он. — Дурак был… Вернись время, всё бы иначе сделал…
— Бредни, Ваня! Разве без любви столько лет прожили бы?
— Дети…
— Едут, родной, все едут. И Мишке телеграмму дала, и Кольке, Серёге и Любке. К вечеру соберутся, а ты пока отдохни. Бульончик сварю…
— Не надо… Дай руку, посиди… Прости меня, Агафьюшка…
— Да я и не злилась, Ваня. Ты меня прости — вцепилась в тебя, как репейник. Может, без меня жизнь бы другая была…
— Нет… Судьба… — покачал головой старик.
Слеза скатилась по его морщинистой щеке и исчезла в складках кожи.
К вечеру съехались дети — уже сами седые, немолодые.
Мишка, старший, солидный, профессор из Питера. Бабка его побаивалась — слишком уж умный.
— Мишенька, весь-то седой!
— Годы, мам. Ты ж прабабкой стала, забыла? — прищурился он.
— Как же забыть! — засуетилась Агафья. — Вон фотки, Любка твоя присылала, под стеклом лежат.
Тут все: и мы молодыми, и вы маленькими, и родители наши, и дядя Егор, и Федька, братишка, что с фронта не вернулся… Бабка с дедом мои, тётки-дядьки Ванины… А вот Серёжка, брат его — ой, весельчак был! Как заиграет «Барыню» — ноги сами пляшут! А тут — Дмитрич, сосед, стёкла новые вставил — внуки да правнуки теперь тут.
— Так что, Мишенька, рано меня списывать!
— Да я и не списываю, мам. Пока вы живы — мы всё дети…
Колька подмигнул:
— Отец, а может, на рыбалку?
— Можно? — повернулся к матери.
— Конечно! — улыбнулась Агафья.
Серёга, самый младший, в джинсах, подтянутый, моряк бывалый, шутливо тряхнул отца за плечо:
— Батя, хватит валяться!
Старик слабо улыбнулся — Серёга всегда был его любимчиком, такой же заводной, как он сам в молодости.
— Серёженька… дети мои… А Любка где?
— Я здесь, пап… — вышла из-за братьев худенькая, вся в мать.
— Дочка… Простите меня, дети…
— Да брось, отец!
— Благодаря вам с матерью мы людьми стали. Ты давай, вставай! Крышу на бане поправим, Любка с мамкой пельменей налепят, а после баньки по стопочке…
Старик тихо засмеялся. Долгую жизнь прожил. Всё корил себя — с нелюбимой жил.
Не решился подойти к той, к желанной, к Степаниде. Так и топтался под её окнами, папиросы курил пачками. Чего ждал? Может, думал — сама догадается, выйдет…
На вечёрках переглядывались, рядышком сидели — сердце заходилось! Почему не проводил? Почему не признался? Дурак…
А тут ушлый парень нашёлся — и на танец пригласил, и замуж взял. Ваня был на той свадьбе. Невеста сидела бледная, не отрывая от него глаз.
Эх, думал он потом, надо было украсть её, увести! А он напился с другом Витькой, подрались, потом и вспомнить не могли — за что.
С Витькой помирились, а Степаниду потерял.
На Агафье женился — та на него, как на чудо, смотрела. Знала, что не любит. Всю жизнь с ледышкой прожила.
Лишь когда дети разъехались, понял Ваня — не может без своей Агафьи! Стыдно стало за её загубленную молодость.
В кино или в гости шли — он впереди, она позади. А ей ведь хотелось под руку с мужем пройти, чтоб говорили: «Вон, Агафья с Иваном…»
Никогда так не говорили. Всегда — он отдельно, она отдельно.
А она любила. И если бы он, дурак, лет на тридцать раньше признался… Полюбил ведь её, пусть не так, как ту, первую, но полюбил.
Но нет — гордость, стыд, что ли? Не дали подойти к Степаниде тогда, не дали сказать жене хоть раз — люблю.
Потому и детям любви недодал — всё старался помочь, защитить, чтоб не чувствовали…
— Агафьюшка… — позвал он снова.
— Я здесь, Ваня. Может, бульончика?
— Нет… посиди. Скоро уйду…
— Что ты! Вон дети…
— Пора… Прости, милая… Люблю тебя, Агафья… — выдохнул он легко, голос вдруг помолодел. — Всю жизнь любил… Прости дурака…
— Ваняааа!!! — вой разнёсся по деревне, как у раненого зверя. — Не уходи, родной!
— Мама, успокойся! Врача!
Всё потом как в тумане было — и проводы, и похороны…
А после слегла Агафья.
— Детки… не уезжайте пока… Не задержу вас… Простите нас с отцом…
— Ма— Не надо, детушки, мне без Вани и тут холодно, — прошептала старуха и закрыла глаза навсегда.
